Страница 5 из 6
Боже мой, но ведь это уже больше похоже на влюбленность. А нам нужна голая эротика. А бывает ли голая эротика без романтики? Как показать желание? Как добиться того, чтобы читатель сопереживал герою, чтобы он вожделел этот едва понятный, едва пойманный, образ?
Хорошо, пожалуй, решил Максим, я сейчас быстро запишу то, что пришло в голову. Можно на этом подробно не останавливаться, но лишь обозначить то, что происходит, несколькими штрихами. В конце концов, шея, мочки, – этого достаточно для того, чтобы читателю захотелось проводить ее до квартиры, а потом – как в американском кино – напроситься на кофе. Этого достаточно. А эротика начнется позже. И будет так, как требует устав Клуба.
А что, если представление в цирке прерывается? Если происходит какой-то катаклизм? Если Кирилл оказывается запертым с незнакомкой в гримерке… Как они туда попали? А может быть, это не просто женщина, а та самая, которая ставит все эти фантастические трюки? Эдакий монстр воображения, цирковая дива в отставке, мадама с мышлением шоу-мена?.. Или, вот, другой поворот. Кирилл встречает старого знакомого, ситуация неловкая, но вполне допустимая. Лысина, мешки под глазами, брюшко. Слащавая улыбка. Кирилл там случайно, говорят же вам, случайно. Или – нет, решили же, что не случайно. А этот его приятель – тот еще персонаж, любитель сахарку, отвратительный для нас, но терпимый для Кирилла, ведь тот помнит его еще юным, стеснительным, – одним словом, другим. Впрочем, может ли быть в эротическом повествовании кто-то противный, отталкивающий? Ну, и шут с ним, идем дальше. В конце концов, можно убрать и лысину, и брюшко. Пусть будет такой же поджарый, как Кирилл, может быть, введем потом его в какую-нибудь пикантную сцену… Итак, они узнали друг друга, и старый знакомый предлагает нашему герою пройти в антракте за кулисы и там… Что там? Что, в конце концов, там?
Максим взмахнул рукой и разбудил свой ноутбук.
3
«Вошел слуга – в ливрее и при парике, ибо так было велено ему всякий раз встречать гостей, – поклонился, как требовалось по этикету, и возвестил прибытие князя Паласара Льва Тиглатовича. В ту же секунду из-за его атласной спины появился и сам Лев Тиглатович – в черном фраке, словно он и не князем был вовсе, но завзятым каким грумишкой, впрочем, фрак ничуть не портил его фигуры, ибо осанка его оставалась неизменно благородной и изрядной. Войдя, Лев Тиглатович, не замечая Марианны Петеровны, с нежною улыбкою протянувшей ему ручку в митенке, бросился напрямик к Абигайль Ивановне и, облобызав одно из ее белоснежных запястий, да лишь слегка склонив торс в сторону обиженной его холодностию Марианный Петеровны, немедля приступил к делу. А дело у него было вот какое. Ильины давали бал, да не просто бал, но маскарад, и Лев Тиглатович незаметно был приглашен туда с оговоркою, что ни один кавалер не может явиться без дамы. И вот, Лев Тиглатович почел бы за честь, если бы Абигайль Ивановна отправилась без обиняков вместе с ним. Трудность же и двусмысленность его предложения заключалась в том, что сам он желал посетить сей маскарад под видом дамы, тогда как Абигайль Ивановна, несмотря на столь очевидные свои женские формы, должна была нарядиться кавалером. Лев Тиглатович уговаривал Абигайль Ивановну чудо как учтиво, притом окидывая ее всю взглядом и страстным, и почтительным, к тому же явственно не испытывая никакого интересу к Марианне Петеровне, что Абигайль Ивановна, не помня ни себя, ни приличий от незнакомого ей дотоле волнения, согласилась.
Была уж почти ночь, когда скорым шагом вышли они из парадного – юная высокая девица в синем бархатном платье с кринолином и полноватый мужчина небольшого росточку, семенивший рядом с девицей и держащий ее под ручку на женский манер. Они вошли в экипаж и захлопнули черную лаковую дверцу, не оглянувшись и не ведая, что из окна спальни следит за ними Марианна Петеровна, трепеща от обиды и невыплаканных слез.
Надобно сразу же предупредить внимательного читателя: многое из того, о чем я имею честь ему поведать, восстановлено уже лично мною, спустя почти сто лет, по дневникам Абигайль Ивановны и Марианны Петеровны, хранящимся до сего дня на чердаке нашей усадьбы в Соснино. Записывая происшедшее старательно и безо всякой спешки, я нет-нет да и поднимаю затуманенный вожделением взгляд свой на два овальных портрета – Абигайль Ивановны и Марианны Петеровны. Их высокие прически, украшенные перьями и жемчугами, прибраны на сих портретах тщательнейшим образом, глаза темные, выпуклые, с поволокой, глядят пристально на своего потомка, изогнутые линии грудей угадываются под нежным кружевом декольте, станы туго стянуты корсетами, а милые их влажные губы хранят тени таинственных улыбок, кои пленили ни одного кавалера.
Вернемся однако к нашему повествованию. Экипаж князя Паласара едва заметно скользил между деревьями, кучер зажег лампаду, и одинокому путнику, забредшему в поздний час на отдаленные проулки, чудилось, будто то огонь Святого Эльма подпрыгивает карминною точкою в ночи. Воспользовавшись мраком, Лев Тиглатович прикоснулся к затянутой до боли груди Абигайль Ивановны, и, не почуяв никакого препятствия, окромя легкого вскрика – стремясь скрыть собственные натуральные очертания, Абигайль Ивановна явно переусердствовала, – юноша погрузил разгоряченную свою физиономию в бархатные складки одеяний и принялся лобзать сладостную кожу Абигайль Ивановны, проникая глубже в самую сердцевину предмета, в подлинный, так сказать, центр ее воспламенявшегося тела, и чуть было не добрался до самого стремительного пункта ее наслаждения, когда кучер возвестил о прибытии экипажа к назначенному особняку, и нашей парочке пришлось отпрянуть друг от друга и принять вид представительный и строгий.
Не смея далее отдаться своим сочинительским амбициям, смиренно привожу здесь страницу из дневника моей прабабки, без каких-либо исправлений и приукрашений, ибо архаический стиль ее записок кажется мне самим по себе и прекрасным, и мистериозным»*.
«Постой», – вдруг как будто выкрикнул Председатель. Злата читала так быстро, так неумело, она здорово тараторила, и порой было вообще трудно понять, где кончается одно предложение и начинается другое. Но все же те, кто ее понимал, как-то неловко посмеивались и удивленно переглядывались. До сих пор она молчала и ни разу еще ничего не читала, и вот, пожалуйста, какая-то витиеватая сказовая манера, впрочем, довольно искусственная… Странный сюжет, бал-маскарад, происходивший как будто бы в восемнадцатом веке… – «Постой», – уже спокойнее произнес Председатель, убедившись, что «фонтан», вернее, «пулемет» – затих. – «Мне кажется, в твоем рассказе очень много подробностей, которые нельзя назвать эротическими. Это не эротика в полном смысле слова».
«А что, в таком случае, эротика?» – вдруг спросил Максим.
«Ну, ты-то пишешь чистую эротику», – Председатель поощрительно кивнул в его сторону, убрал непослушную прядь своими пухлыми пальцами за ухо, и снова обратился к Злате. – «Где же то, что мы так ждем на наших собраниях? Где, собственно, подробности?»
«Иногда я не уверен, что пишу именно эротику», – снова встрял Максим. – «Иногда мне кажется, что у меня это, скорее, порнография. А у Златы вот – как раз эротика…»
Злата, крупная полная девушка в черных джинсах и черной рубашке, с нелепой прической в стиле конца девяностых – почти полностью бритая голова, а сзади, в ложбинке на шее, – длинный крысиный хвостик, – сидела, опустив глаза, и молчала. Ее пальцы, изуродованные черным маникюром и огромным количеством колец с какими-то кельтскими символами, дрожа, перебирали рукопись, которую она только что читала.
«Тогда поясни, что ты имеешь в виду», – сказал Председатель Максиму.
«Я имею в виду, что мои персонажи не обладают историей, в них нет глубины, они безымянны и больше похожи на кукол, на – как когда-то говорили, картонных дурилок. А в рассказе Златы есть предыстория, есть отношения между героями, есть характеры. И потом, интересно, что о проказах дам мы узнаем из воспоминаний их правнука, или кто он им там. То есть, имеет место не только некий исторический контекст, в котором происходят все эти события, пусть и нарочито искусственные. Но ощущается и определенная… не знаю, как сказать… глубина, которая уводит нас в будущее, и это будущее не менее искусственное, чем прошлое…»