Страница 49 из 90
Громко хлопнула под уверенной рукой наружная дверь, с заливистым и каким-то зловещим скрипом открылась дверь из сенцов. Обернулись на скрип Иосия и Сара. Да и посетители, что были в этот поздний час в корчме, вдруг попритихли.
Вошёл мужик. Вроде не из здешних. Высокий и плечистый, осанистый, в овчинной шубейке поверх армячка, в крепких шведских сапогах с пряжками, в круглой меховой, видавшей виды шапке. Стал посреди корчмы. Затрепетали огоньки свечей. Все, кто был в корчме, смотрели на него вопросительно. А Сара с Иосией, почуяв нутром неладное, побледнели. Иосия покосился куда-то в угол, на потолок у оконца, будто спрятано у него там что-то было, и он хотел убедиться — надёжно ли, как прежде ли; облизнул пересохшие губы; Сара же покосилась на детишек, на милых сердцу мал мала, будто в сомнении — не шугнуть ли их, не показать ли им строго глазами под печку. Иосия дрожащей нервно рукой задвинул ящичек под прилавок — ящичек, в котором хранил зелёную пьяную мужицкую медь. Стукнул ящичек, звякнула медь.
Мужик скинул на пол шубейку и шапку; все увидели, что волосы у него выстрижены по бокам и оставлен «гребешок», а в ухе сверкнуло кольцо — медная серьга.
Тут рассмеялся он:
— Что не встречаете господина?..
И пропел мужик петухом — задорно и немного зло; при этом лицо поднял к потолку и осоловело прикрыл глазки, и руки расставил, как крылья, и ещё похлопал себя ими по бокам.
— Это я пришёл к вам — кур доброгласный. Небось, слышали уже о петушке из орлиного племени?
Ещё сильнее побледнели Иосия с Сарой.
А мужик этот вошедший куражился; заулыбался, глядя Иосии в глаза:
— Что, ермолка, боишься? Вот сейчас серебришко из тебя трясти будем, а медь нам твоя не нужна.
Совсем растерялся Иосия, не знал, что делать. А Сара заслонила собою печь, под которой по знаку её уже спрятались все ребятишки. Самые любопытные и непослушные выглядывали из-за подола матери и из-под подола, глазели на странного весёлого мужика, который так смешно кукарекал, но от которого, однако, случился в корчме переполох.
Посетители, что сидели в это время за столами, почти все повставали и, от греха подальше, потянулись к выходу. Один захожий человек, разгулявшийся к этому часу, вошедший в самый хмель, удивился тому, что все поднялись, оставив его наедине с кружкой:
— А что такое, Панове? Вы куда?
— Уноси, браток, ноги!.. — бросили ему.
Бегство мужиков привело Иосию в совершенное уныние, ибо на них у него была последняя надежда: что, благодарные за каждодневную выпивку, защитят, а если не защитят, то хотя бы вступятся, замолвят доброе словечко, не дадут его с семейством на браме повесить — ведь не драл же он с них три шкуры, как другие корчмари-иудеи драли, не обкрадывал, как другие обкрадывали, и ведь в долг им денежку давал, и в долг наливал, и в долг кусок хлеба уступал, и вершков больших за долгами не требовал — не выше закона чтоб, по-божески... А они к нему в тяжкий час — задом. Вот она — людская благодарность.
Словно ветром, вынесло мужиков наружу. Шум какой-то послышался со двора. Навострил Иосия ушки — топот множества копыт, голоса молодецкие, грозные окрики, звяканье сбруи.
«Явились по душу мою! Накликала Сара беду своим помелом-языком! Чтоб ей!..»
А потом шум стих... Бедный корчмарь от страха к полу прирос. Случись пожар — с места не сойдёт. И тело оставили силы, так как сердце оборвалось, упало у Иосии — очень низко упало, прямо куда-то в потроха, где его без всемудрого лекаря не сыскать; помертвевшими глазами смотрел он на вход, на лестницу.
А по лестнице сверху уж шёпот тех мужиков потёк:
— Тур это! Сам Тур! Тур идёт!..
И Сара стояла рядом с мужем ни жива и ни мертва, застыла на устах растерянная улыбка, вздрагивал подбородок, усаженный редкими чёрными волосками; пухлыми руками женщина вцепилась в свой передник и то мяла его, то разглаживала вспотевшими ладошками.
И увидели Иосия с Сарой Тура. Высокий и статный, с плечами могучими в косую сажень, с торсом мощным, скала скалой, и в шлеме дивном, который он и не думал снимать, в одеждах из толстых грубых кож, кои сами по себе доспехи — саблей не прорубить, не пробить кинжалом, — был он словно старинный рыцарь, из тех, что увидеть можно разве что на гобеленах поблекших, обветшавших, коим по нескольку сотен лет, был он будто рыцарь, явившийся из времён стародавних, героических, легендарных, призрак во плоти или явившееся в мир языческое божество, о котором лишь в сказке услышать можно...
Стал Тур в дверном проёме — весь божий свет заслонил. Великан великаном; когда в корчму входил, сильно наклонился, дабы не зацепиться шлемом за притолоку. Под тяжестью исполинского тела его, под поступью стопудовой, — будто и правда лесной бык входил, а не человек, — жалобно одна за другой проскрипели ступени.
Как вошёл Тур, не крестился, даже в передний угол не глянул, ибо нет смысла православную икону искать в жидовской корчме, в вертепе придорожном, в обиталище греха. На хозяев едва глянул и ни слова не сказал им Тур; прошёл он в самый угол корчмы и сел за широкий стол лицом к очагу. За ним ввалились в дверь и многие люди его, десятка полтора или два: кто без масок, а кто в масках — овечьих, козлиных, собачьих, телячьих, свиных; один был в волчьей маске — из-под грозно оскаленных клыков виднелись только губы и подбородок. Сразу шумом наполнилась корчма; рассаживались, двигали лавки, шутили, смеялись, задирали друг друга, хлопали по плечам. Давно не бывало в корчме такого весёлого народа.
Тур молчал.
— Эй, ермолка! Где твоя хвалёная можжевеловка? — крикнул дюжий рыжий Пёс.
— Тащи выпивку! Что застыл?.. — пробасил Телок.
А Овца, оглянувшись на Тура, грохнул кулачищем по столу.
Тут Иосия пришёл в себя. Спало с него окаменение, когда он сообразил, что грабить его вроде как не собираются, а если и будут грабить, то, во всяком случае, не сейчас, и это значило, что осталось время поправить положение — как-то угодить нежданным лесным гостям, наговорить господину Туру приятного, вступить в переговоры с Певнем, с Телком, с тем Волком, с Овцой, Козлом да хоть с бесом самим... водки, водки им налить! водки они хотят... А как выпьют, подобреют, и помягчеет разбойничья душа, потеплеет жадное ледяное сердце...
Быстро оправившись от страха, корчмарь сурово взглянул на жену:
— Самой лучшей можжевеловки тащи!.. — прошипел он. — Самой честной чтоб — гой, что для меня берегла... Ну, живо!
Поразительно легко, будто была невесомой, толстуха метнулась к погребу и исчезла в его чёрном зеве. Знакомый нам Певень один раз пропеть не успел бы, а Сара, пыхтя и отдуваясь, улыбаясь сладко, но буравя шумных гостей холодным взглядом, уж опять возникла в просторной корчме, выросла из погреба крутыми плечами и сальными загривками и спустя мгновение вытянула за собой большой, мокрый от водки кувшин.
Дюжие гости, горластые, весёлые, с цепкими, быстрыми ручищами, ухватили её под мышки и под крепкие окорочки и вместе с кувшином вынесли к столам. А там уж были наготове кружки.
— Лей, хозяйка, не скупись!..
— Слышали мы про твою водку!..
Певень свистнул наружу, и четверо рослых парней втащили в корчму окровавленную тушу дикого кабана. Здесь же на полу у очага взялись тушу свежевать; секли мясо тяжёлыми ножами; бросали Саре — а та на сковороды да в котлы, да в печи; а самые голодные — те уж на углях в очаге себе сами мясо пекли. Праздник!.. Рай для живота близко!..
Иосия рад был угодить. Пока Сара хлопотала у котлов и сковород, он сам гостям водки подливал. Разгулялись гости, расшумелись, ели, пили, подоставали кисеты и трубочками задымили. Только Тур сидел молча, кушал не спеша, чинно — как кушают благородные люди; мяса и костей руками не хватал, мослов ножом не раскалывал, отламывал хлеб небольшими кусочками, пальцев не облизывал, рук об одежду не вытирал, промакивал губы платочком, что лежал с ним рядом...
А у Сары уже испуг прошёл. А как испуг прошёл, так нестерпимо разгорелось у женщины любопытство. Одно вытесняло другое: чем меньше было испуга — тем больше любопытства. И до жути ей захотелось узнать — кто же такой есть этот Тур. Ежели шлем свой он не снимет и лица не покажет, то, может, хоть слово произнесёт — и по голосу можно будет понять, знаком ей, Саре, этот человек или нет, из местных ли он...