Тур — воин вереска

Справившись с мясом, Сара перехватила у мужа кувшин и уже сама подливала водку в кружки изрядно подгулявших, охмелевших мужчин. А Тур к своей кружке даже не прикоснулся: как налил ему можжевеловки Иосия, так она и стояла.

Всё крутилась возле Тура хитрая Сара (совсем страх её отпустил):

— Снеди не подложить ли вам, господин Тур?

Молча покачал головой Тур.

А она уж с другой стороны заходила, в глаза заглядывала:

— Может, вам пива налить, господин Тур, если водка моя не нравится?..

И опять промолчал Тур, покачал головой.

Всё ходила вокруг и поглядывала на Тура Сара, ждала: не захочет ли осушить свою кружку, не сдвинет ли на затылок шлем, не запрокинет ли голову. Но не пил Тур, шлем не сдвигал, голову не запрокидывал; неторопливо кушал, поглядывая одним глазом на своих веселящихся людей, подслушивая одним ухом их праздные речи. Своими мыслями был занят.

Тогда придумала хитрая Сара, как на лицо молчаливого гостя взглянуть. Решила пойти на уловку: поставить возле Тура на стол широкую чашку с водой — будто для того, чтобы гость благородный мог в ней руки омывать. А она бы, Сара, проходя словно невзначай рядом, заглянула бы в чашку и увидела в отражении снизу, как в зеркале, его лицо... И уж побежала Сара за широкой чашкой, и плеснула в неё воды. Но Иосия заметил, догадался, что у женщины на уме, и шикнул на неё — очень Иосия испугался, что хитрость её поймут и в воротах не в меру хитрую Сару, подглядевшую то, что подглядывать нельзя, вздёрнут...

— Уйми любопытство, жена.

Так только руки у Тура и сумела разглядеть Сара: молодые, белые и не мужицкие руки — руки шляхтича; оно и понятно: отродясь не сеял, не пахал, сорных трав не дёргал, камней с поля не таскал, а только сабелькой пан махал; а когда не махал, гулял рыцарь-кавалер с прекрасными дамами на балах и слушал в золочёных залах прекрасные музыки.

Любопытство уняв, махнула Сара рукой на свои затеи и уловки. Опять направившись к погребу за водкой, приостановилась возле прилавка и молвила она мужу Иосии:

— Верно, он из местных, из шляхты — этот Тур. Не хочет голосом выдать себя. Молчит, как истукан. И на меня молчанием страху нагоняет...

Иосия, вдруг заметила Сара, мертвенно побледнел. Тогда Сара, предчувствуя беду, обернулась. Прямо за спиной у неё стоял Тур — возвышался над ней могучим утёсом. Спустя мгновение уже Сару ноги в погреб унесли, и голоса её долго никто не слышал.

Тур положил на прилавок перед Иосией несколько серебряных монет:

— Народ не жалуется на тебя, Иосия. Говорят, что ты торгуешь честно. Торгуй и дальше так. Мои люди не тронут вас. А деньги... чтобы ты знал: мы не отнимаем, мы покупаем.

Иосия, хоть и боялся очень — за семью свою главным образом, — был человек мужественный. И хранил с виду спокойствие. А душа, немало в этот вечер претерпевшая, так и возликовала. Увидел ясно Иосия, что дорожка, по которой он шёл сам и вёл чад своих и жену, не кончается завтра-послезавтра, и хотя время настало смутное, тёмное, появляется впереди свет.

Голос же Тура был ему совсем незнакомый. Видно, и правда мрачным молчанием он на Сару страху нагонял... или ему нечего было сказать.

...Потом, бывало, и в другие вечера приходил Тур со своими людьми в корчму. Насытившись, Тур обычно уходил — с Певнем или Волком или один. А люди его, случалось, надолго оставались — и за полночь, и до утра. И пили, и горланили песни, и веселились с доступными девками, какие слетались на пьяный шум, словно пчёлы на мёд. И веселье дружины Туровой в корчме зачастую переходило в необузданные сатурналии. Но Иосию с Сарой не трогали, как сам Тур и обещал. А на денежки, что лесные гости в корчму несли и щедро в ней оставляли, Иосия мог бы теперь и вторую корчму построить.

Уже в другие вечера Сара тоже слышала голос Тура. Но и ей он показался незнакомым. Что, впрочем, ничего особенно не значило, так как многие местные господа в корчму Иосии, да и в другие корчмы, отродясь не захаживали, с корчмарями не знались, о погодах не заговаривали и всякого отребья, что возле той или иной корчмы ошивалось, высокомерно сторонились. Женское любопытство, понятно, продолжало тихонечко мучить Сару, но она, женщина мудрая, иногда старалась слушаться мужа, и если Иосия говорил, что «не должно женщине знать, что не должно», то этому запрету можно было и последовать. Однако приглядываться к Туру издали или близко ей никто не запрещал, и она приглядывалась, вольно или невольно, делала себе кой-какие заметки в памяти, сравнивала с тем или иным из местных панов, и дело у неё более того не шло. По осанке, по белым рукам, по манерам обходительным — он был явно благородный человек. Он мог быть и из дальних краёв — из-под Вильни, или из Мира, а может быть, и из Могилёва, и даже из русских земель. Но мог быть и из местного он рода. Из семейства Ланецких, например. Взять Радима ихнего — чем не Тур!.. Впрочем, Радима Сара давно уже не видела; несколько лет, должно быть, прошло — совсем зелёным юношей помнила его. Он всё в Могилёве обретался, а сейчас, после пожара, вроде появился здесь... Да что Радим! Того, кто скрывался под именем грозным и под дивной личиной Тура, под шлемом его, с таким же успехом можно было бы поискать и в семействе Контовтов, у них хватает молодых и статных мужчин; и из Соколов можно похожих найти — статью, повадкой и белыми руками; и из Борейко, и из Белозоров, из Скарбеков, Монтвидов; есть в здешних землях и другие славные роды: вот, к примеру, Волк или душка Около-Кулак... Рассыпались, однако, все предположения Сары, не имея ясных подтверждений. Что за человек — этот Тур? Пойди спроси его, если тебе не боязно!.. Одно слово: Тур. Никто не знал, что это за Тур. Только самые надёжные люди его знали, но роток держали на замке. Ни матери с отцом не проговорились бы, ни любимой не доверили, ни под пыткой бы не сдали.

Довольно быстро изменилось у Иосии с Сарой отношение к Туру: если раньше весьма боялись его и все ждали — вот-вот сейчас грабить их начнёт, как уж многих из авраамова племени в округе ограбил (да пусть! да пусть! только бы жизнь не отнял!), то спустя всего несколько дней привыкли к своему опасному и таинственному гостю и бояться его перестали. Угождали ему теперь исключительно из уважения. А он щедро расплачивался серебром, и каждое появление Тура с людьми его в корчме было для Иосии и Сары очень прибыльно. За прибылями и страх совершенно прошёл; так это в жизни бывает: где выгодно, там уж и не боязно, и находятся удобные оправдания...

Огромный мир в маленькой келейке

В скромном, совсем небольшом доме отца Никодима была у единственной и беззаветно любимой дочери его маленькая комнатка — окошком в палисадник с розовыми кустами, в которых весной и летом сладкозвучно пели-щёлкали соловьи; райский уголок являл собой этот палисадничек. А комнатка у Марийки — словно келейка монашенки была: кроватка от стены до стены с опрятной постелькой, столик у окошка, стульчик под ним, на стене — полочка с рукоделием и подсвечником и иконки в киотах и складнях в красном углу. Тесно бывало Радиму в келейке у любимой: садился у окна — плечами свет загораживал; садился на кроватке — за ним было икон не видать; а у стены он садился — едва не рушилась полочка... Однако нигде не было так просторно любящему сердцу его, как в этом милом, уютном девичьем мирке; и нигде не было так приятно его взору, ибо вся мирская красота, как её понимал он, была в этой комнатке перед ним — в образе юной хозяйки её; быть может, в раю было бы так же хорошо его сердцу, возможно, райские кущи чудесные и райские птицы живописные на веки вечные прельстили бы его взор, но в раю наш Радим ещё не бывал.

Уже и розы отцвели, и соловьи поулетали, а всё Радиму было хорошо, и с каждым днём всё жарче разгоралось его любящее сердце, и забирало сердце власть над всеми думами его, и всё яснее ему становилось, что без Марийки — случись с ней что или разлюби она его — не жизнь ему будет, а беда, недуг неизлечимый, не весна, что сейчас видится бесконечной, с цветами белоснежными в полнеба, а холодная и тёмная... нескончаемая мука-зима. Вздрагивало сердце от этой мысли, и он гнал её. А Марийка, притворив плотнее дверь, целовала любимому волосы; долго она его ждала.