Хватка

       Разыгравшийся на большом, открытом пространстве ледяной ветер, проскальзывая под качающимся в его порывах фюзеляжем, и без того не давал дышать, а застывшие на холоде двигатели, сплюнув черный дым и взревев, еще существенно добавили ему прыти. Пышущее жаром ведро повалилось, и с грохотом разбрасывая обгорелые ошметки бумаги, тут же унеслось по бетонке, пропадая с поля зрения. Дверь захлопнулась, «Юнкерс» начал выруливать на взлетную полосу.

       Первую ночь в усадьбе фрау Шницлер Петрок спал на голом полу, в углу, прижавшись спиной к Дунаю. На новом месте не было усиленной охраны и толстых, стальных решеток. Это был старинный кирпичный сарай, все двери которого внутри и снаружи были намертво вмонтированы в арочные, высокие своды. Казалось, что ты находишься в подвале замка какого-то короля, как на картинках в книжках со сказками. Петруха впервые видел подобное. Подтянувшись поутру и глядя во двор поверх толстой двери, не достающей до арки свода, он сразу же подумал о том, что, наверное, если составить в квадрат все сараи их села, они все равно не заняли бы всю обозримую площадь этого двора.

       По рассказам деда — так жили когда-то богатые паны. Во дворе, занятые своими крестьянскими делами, ходили люди. Конечно же, они замечали торчащую над воротами беловолосую голову, но почему-то упрямо не подходили к Петрухе. Дунай все утро не лаял, а только принюхивался, переходя от одного края ворот к другому. Он словно искал что-то в воздухе своим чудо-носом, сравнивая запахи с той и с другой стороны.

       — Ну что? — спросил Петрок собаку, привыкнув к тому, что за последний год разговаривать ему больше было не с кем. — Вырвались, да? Мне сегодня опять снился великан, говорил, что мы уже в берлоге, и это хорошо. Наверное, — предположил юноша, теребя за ушами овчарку, — эта берлога где-то здесь, рядом с селом. Глянь, Дунай, вокруг. О-то ж нам не те сырые подвалы. Здесь во дворе нормальные люди ходят. Одно плохо — холодно, ой как же ночью холодно, братко ты мой. У тебя хоть шуба есть, а я замерз...

       В этот момент кто-то подошел к воротам. Грохнул засов и тяжелая створка приоткрылась. В ней показался пожилой мужчина в шляпе и непривычной сейчас для Петрухи, гражданской одежде. Дунай напрягся, но зарычал не сразу, а только после того, как пристально рассмотрел пришедшего.

       — Trzymaj go. Jesli bedzie szczekac, odejde i tydzien bedziesz tu siedziec glodny i nikt nawet nie zajrzy. Ty jestes polakiem? Rozumiesz mnie? Nie?

       — Н-не розумлю, — растолковав для себя только последние слова незнакомца, дрожа всем телом, ответил Петрок.

       — Ты руски? — сдвинул брови старик и зажмурился, поскольку в этот момент Дунай оглушительно гавкнул.

       — С Украины, — прижимая к ноге начинавшего беспокоиться пса, ответил Петруха.

       — Охо-хо, — отчего-то с сочувствием закачал головой дед, — я могу мало говорить по-русски, — оглядываясь куда-то во двор, сообщил он и, коверкая слова, продолжил. — Mlody czlowieku, tu ci bedzie zle, …буде плохо табе здес. Госпожа не люби русски. Держи свой забака, не давай кричит. Слухай меня. Здес толко я могет ходит твой двер, никто другой нельзя, розумеш?

       — А с чего ж так, дядечко? — испугался Петрок.

       — Чш, говорить тебе неможно, — зашептал, озираясь, незнакомец, — никто не отвечает тебе. Их за то будут бить. Я — Хельмут. Придет работник, пастелет слома. Не гаварыт с ним, никто ты не гаварыт, чш-ш-ш…

       Дед приложил палец к тонким, фиолетовым губам и тут же исчез, закрыв за собой ворота. Через минут десять, в момент, когда Петруха стал бегать по загону, чтобы согреться, Дунай снова зарычал. Кто-то невидимый начал носить и перебрасывать вилами через верхний край ворот большие взятки сухой соломы. Через минуту он подождал немного, добавил еще пару и после этого все стихло. Петрок перетащил подстилку в угол и, зарывшись вместе с Дунаем вглубь пахнущей летом кучи, тут же уснул.

       Снился ему луг за курганами, и в его сне эти древние холмы были целыми, еще не порушенными ковшами немецких бульдозеров. Будто утро, а вокруг пасутся стада коров. Их так много, что в Легедзино никогда столько не бывало. Все ладные, круглые. Только взошло солнце, а они уже наели бока. Пастухов не видать, только дудочки их слышны. Туман ползет от канавы, тепло… Где-то орут петухи, а Петрок еще маленький, идет босыми ногами по мелкой, как мука пыли и держит за руку отца. Ой, божечко ж ты мой, так же хорошо стало на душе! А хоть бы и помереть в такой час, совсем было бы не жалко.

       От коров пахло молоком, с лугов — медом, от отца бензином и машиной.

       — Освоил, Петруха, руль? — не то спрашивает, не то хвалит батя. — Вот мне сейчас дадут новую машину, поедем с тобой в поле. Хлеб уж к земле клонится, убирать некому. Помнишь, как в прошлом году на зернотоку всем колхозом цепами молотили? Добрый был урожай. В город машину с зерном вел я, а назад ты. Молодчина, сыне. Вот и ты батькино дело освоил. Не хуже меня можешь вести…

       Петрухе на самом деле здорово давалась эта непростая наука — управлять автомобилем. С первого же раза он, не заглохнув, тронул с места отцовский «Молотовец-1». У «Эмки» под капотом стоял 50-сильный двигатель и, что тут говорить, не было для Петьки слаще момента, чем когда он чувствовал под собой дрожь этой сильной машины, ее необузданную мощь. Пальцы на руле, слышат каждую кочку, каждый камешек на дороге. Чуть ослабишь хватку и «Эмка» в один миг напомнит тебе о том, что ее, как и ретивого коня, слабые руки не удержат в узде. Петрок знал в этом «Молотовце» каждый болтик, и при любом удобном случае мыл машину. По одному кивку отца перегонял ее, ставил на загрузку. С детства и до этого времени для него запах «Эмки» и был запах отца…

       Дунай дернулся и подался вперед. Петрок проснулся и прислушался. Снаружи, из-за ворот раздавались чьи-то голоса. Слышно было, что разговаривают женщина и несколько мужчин. Говорили по-немецки, поэтому понять, о чем они говорят было сложно. За прошедший год Петруха выучил на этом языке не больше десятка слов, да и те вбивали в него с болью и муками.

       Дунай, предостерегая чужаков, зарычал и трижды звучно пролаял. За воротами притихли и молчали что-то около минуты. Наконец послышался голос того, кто назвался Петьке Хельмутом. Стараясь попасть в паузы разносящегося по округе зычного голоса Дуная, старик чуть ли не кричал:

       — Хэй, юнак! Млоды! …Не давай кришать забака! Держи свой пес, и выходь чрез ворота. Я открыю. Не пусти забака. Госпожа хце говорит с тобой.

       Петрок выбрался из соломы, отряхнулся и подошел к воротам. Грохнул засов, и овчарка тут же попыталась сунуть морду в открывающийся проем. Петруха оттолкнул пса и прошмыгнул наружу, ловко притворив за собой дверь.

       Перед ним стоял старик Хельмут. За его спиной, выставив вперед вилы, маячили двое мужчин, из-за которых, выглядывала, бросая испуганные взгляды в сторону ворот, темноволосая, красивая женщина в зеленом до земли платье и короткой, теплой с мехом кожаной куртке.

       Заметив, что у собаки нет возможности выбраться, она толкнула мужчин и те, опустив вилы, разошлись. Петрухе стало стыдно. Женщина пристально рассматривала его, немытого, вонючего, в драных, расползающихся от сырости штанах и старой школьной гимнастерке пропитанной кровью, потом и рвотами.

       Насмотревшись вдоволь, эта дама начала что-то быстро тараторить, и перепуганный Хельмут, который слабо говорил по-русски, едва успевал за ней переводить:

       — Ты грязный. Вош у тебя есть? Надо …тебе удалят волосы… Одежда будет. Станешь работать на …дом свиней, коровник свиней, сарай. Забака поимеет клетка. Будешь ее кормить сам. Нет, не гэтак, кормить ее, и есть сам у забака. Спать не здесь, там, в сарай свиней…

       Будет свинья болеть, ты будешь полушать боль. Смерть свинья — ты кровь разливать. Захочешь бегать от госпожа, железо крюк, цепь, за…, — Хельмут схватил Петруху за бок и больно вцепился за худые, выпирающие ребра. — Ты жизнь, твой жизнь никто не нужно. Болеет забака — твой шей в веревки задавит.