Хватка

       Черное пятнышко самолета спустилось ниже и вскоре скрылось за деревьями. Слышался только приближающийся гул его мотора. И вдруг! …Оба соседа от неожиданности пригнулись. Со стороны колхозной каморы так оглушительно захлопало, что со всех деревьев вспорхнули птицы. Казалось бы, с эдаким грохотом самолету никак не уцелеть, а он, размалеванный гадючьим узором, выскочил над колхозным правлением и, качая крыльями с крестами, целехонький, спокойно потянул в сторону Умани.

       — Эх-ма! Зря отпустили, — едко заметил дед, впечатленный зенитной очередью, — махнет зараз к своим, нажалуется. Прилетят те здоровые, что высоко ходют, стаями, закидають нас бомбами.

       — Это да, — не стал спорить Каленик и тихо добавил, — грех такое говорить, но коли останутся тут военные, теперича наверняка перепадет всему Легедзино. Самолет эндот, видать, разведчик был. Зараз слетает, сукин сын, и позовет немцев.

       Ты, дед, это…, ежели что, тикай в погреб к Бараненкам. Хоть и не глубоко, а все не в хате сидеть. Подпола-то у тебя нет. Ваши калитки напротив, добежать успеете с бабой Евдохой. Знаешь же, как схлестнутся те и эти, нашим мазанкам несдобровать. Им и гранаты хватит, не то что бомбы.

       — Да как же? — Вздохнул старик Фока. — Пойти проситься? Так вроде еще и не погорельцы, хата есть. Что ж заранее бежать? Соромно как-то…

       — Потом поздно будет, дед, в не соромно, — резонно заметил Чайка. — Ни хаты, ни вас не останется. А вон, эй! Петрок! — Замахал рукой Каленик. — Беги сюда, хлопче...

       Из соседского огорода поднялся и послушно побрел на зов соседей нескладный паренек, коему лишь пару годков не хватило, чтобы попасть под мобилизацию. Про таких говорят: «телом уж мужик, а силой в жилах — пшик!»

       — Чего, дядька Каленик? — Таким же несуразным, как сам, неустоявшимся баритоном спросил он.

       — Мать-то дома? — Поинтересовался Чайка.

       — Дома, — ответил Петрок, — и баба, и дед дома.

       — О, то дело, — поднялся добровольный проситель за деда Фоку и его супругу, — пойду схожу, поговорить с ними надо. А ты чего там огородами лазишь?

       — Да там, — замялся хлопец, — у леса солдаты загонов наколотили из тонкого осинника. Ходил смотреть на…

       — Загонов? — Удивился Каленик. — А на кой они их делают?

       — Для собак?

       — Для наших собак? — Выпучил глаза Чайка. — Что они, сдурели рекруты эти?

       — Да не, дядько, — вздохнул оголец, — там их собаки. Худые они, голодные…, и красивые. Даже овчарки есть.

       — Овчарки? — С уважением повторил Чайка. — А ты знаешь хоть, какие они, овчарки?

       — Знаю, — понуро ответил Петрок. — В кино видел…

       — Видел он, слышь, дед? Овчарки, худые… Чему тут дивиться? Ты вон на самих вояк погляди. Во-о-он один под моей вишней топчется? Шея не толще ружья. Все утро под этим деревом торчит, и куда в него столько ягод лезет? С косточкой жрет, будто никогда вишен не видел.

       — Овчарок этим не нако-о-ормишь, — задумчиво протянул парнишка, которому, как видно, очень уж жалко было красивых, ученых собак, про которых он столько слышал, — помрут без еды.

       — Не помрут, раз до этого часу живы, — успокоил его Чайка и пошел к хате соседей Бараненок…

       На следующее утро снова прилетел тот же немецкий самолет. Не стал, как накануне, кружить вдалеке, а сразу же направился к колхозной каморе, с крыши которой его вчера «приветили» зенитчики. Дал газ, пошёл вниз и тут же ударил двумя яростными очередями: в землю, по веткам деревьев и, наконец, в саму камору.

       Зенитчики вели этого наглого немца издалека, терпеливо наблюдая его жалящий полет в прицел своего малокалиберного орудия. Дождавшись, когда вражеский самолет «выругается» и пойдёт на разворот, советская пушка зло загрохотала ему вслед. Летучий немец вдруг словно споткнулся, сбавил ход и, выпустив чёрный шлейф, начал снижаться за село. Через миг где-то за колхозными садами так смачно ухнуло, что в домах зазвенели стекла.

       Само собой, и полет, и падение самолета видело все село. Дети и взрослые тут же побежали прямиком через сады, посмотреть на сбитого немца, коих вблизи никто из них пока еще не видел. Не удалось им этого сделать и сейчас. Горящие обломки оцепили красноармейцы и никого и близко не подпускали к месту падения, терпеливо объясняя сельчанам, что в огне оказался боезапас, коего у этого летуна было неведомо сколько. Приближаться, де, опасно, в любой миг что-то может взорваться. А ведь не врали красноармейцы. Едва только в остатках горящей машины пару раз хлопнуло так, что даже глухие бабки присели от страха, легедзинцы повернулись, и дружно побрели по домам, доедать то, от чего оторвали их эти события.

       Петрок так же, как и прочие успел увидеть и точный залп зенитчиков, и сбегать на то место, где немец упал и взорвался. Вернулся он раньше матери. Сегодня у Бараненок на завтрак были бабины блины на жиру с кисляком.

       Бабушка Мария оставалась дома, пока все домочадцы пошли смотреть на немца. Она всегда сторонилась деревенских свар и сходок. Петрок как-то спросил мать — почему? Та ответила, правда предупредив заранее, что бы сын об этом помалкивал, что бабуля по рождению дворянка, и дворянка очень высокого рода. Она дочь знаменитого …не то графа, не то барона Васьковского. Известно же, как советская власть обходилась с дворянами. Так вот бабу Марию Советы НК не трогали, а всё потому, что она ещё молодой сбежала от всех этих родственников-графьев и вышла замуж за простолюдина. Дед всю жизнь был простым грабарем, и только под старость стал колхозником.

       Про то, чтобы Петро помалкивал мать сказала так, для порядка. Она знала, что её дети ничего и нигде лишнего скажут. Но и они, в свою очередь, ничего от неё не скрывали, потому и маялся сейчас Петрок.

       Есть уже не хотелось, успел что-то со стола ухватить, прежде, чем услышал гул самолета, а вот взять у бабки пару блинов было очень надо. Дёргало от того парня, семья-то не маленькая, каждый блин наперечет, а он с дедом остался старшим из мужиков, ведь батя и брат Алешка ушли на войну.

       — Що ти придумав, Петро, — уперлась бабка в него взглядом, — говори, не муляй вочи.

       — Бабка Марья, — не стал вилять внук, — дозволь парі млинців узяти, на справу потрібно.

       — Що ж це за справу таке — млинці з дому тягати? — Посмотрела исподлобья бабка, но, понимая, что малый не стал бы попусту просить, видать, и правда зачем-то надо, добавила, — але беривже, я малим ще нажарюватиму…

       — Дякую, — подскочил к столу Петрок, выбрал два самых маленьких блина и в один миг очутился за дверью.

       Эх, знала бы бабка Марья на что ему были те блинцы. Побежал парень огородами и, напрямую, к роще, где стояли сколоченные наспех красноармейцами собачьи загоны. Где было Петрухе знать, как эта штука правильно называется? Это их деревенские псы могут сидеть в будке, конуре или просто обжиться в дырке сарайчика, а собака пограничника в его понимании должна жить иначе, тем более, если она овчарка.

       Вот как ни проникнуться к ним уважением? Деревенские Тузики, Жучки или Босые уже подняли бы шум до самого неба, приближайся к ним чужой, а эти — нет. Смотрят молча, будто изучают кто это к ним и зачем пришел, и только тихо и глухо рычат, словно предупреждают: «смотри, парень, не приближайся, не то — худо будет».

       Петрок и на самом деле стал побаиваться, собак-то тут больше сотни! Он подошёл к ближайшей клетке, достал из-за пазухи первый из спрятанных там блинов, и бросил его прямо под ноги псу.

       Худые, с подтянутыми животами, они все, как один сопровождали полёт еды к товарищу. Можно было не сомневаться, они, с их-то нюхом, чуяли Петрухины блины ещё в тот момент, когда он вышел из дома, но матерый, красивый пес, коему посчастливилось увидеть у своих лап такое изысканное даже для людей лакомство, только посмотрел вниз, после чего поднял морду и посмотрел в глаза человека.