Страница 19 из 27
Предметом первого кризиса в новом революционном государстве стала война. Под давлением Петроградского совета, требовавшего отказаться от аннексионистских военных целей царского правительства, Временное правительство в конце марта издало декларацию, в которой утверждалось, что «цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов»[137]. В то же время министр иностранных дел Павел Милюков направил союзникам дипломатическую ноту, в которой уверял их в решимости России сражаться до победного конца и в готовности наложить на побежденные державы обычные «гарантии и санкции», которые, по мнению большинства, подразумевали контроль России над Дарданеллами и Константинополем в соответствии с договоренностью, достигнутой с союзниками в 1915 г. После того как содержание ноты было опубликовано 20 апреля и, таким образом, стало известно прессе, произошел взрыв негодования, так как оно явно находилось в прямом противоречии с внешнеполитической линией Петроградского совета и заявлением самого правительства, которое теперь казалось лицемерной подачкой Совету. Улицы Петрограда и Москвы запрудили толпы протестующих, включая вооруженных солдат; демонстранты осуждали «Милюкова-Дарданельского», «министров-капиталистов» и «империалистическую войну». Милюкову пришлось подать в отставку, а в состав реорганизованного кабинета были включены социалисты, которые помогли вернуть правительству народное доверие. В то же время эта реорганизация сделала партии, стоявшие во главе Совета, косвенно ответственными за будущие неудачи правительства. Единственной крупной социалистической партией, не допустившей участия своих членов в «буржуазном» коалиционном правительстве, была все еще относительно маргинальная ленинская партия большевиков.
С тем чтобы упрочить свои позиции, руководство Совета в воскресенье 18 июня организовало в Петрограде демонстрацию «единства». В число предложенных лозунгов входили «Единство революционных сил», «Долой гражданскую войну!», «Поддерживаем Совет и Временное правительство!». Но вместо этого, как вспоминал один из вождей Совета, демонстрация обернулась «основательным ударом хлыста по лицу советского большинства, обывателя и буржуазии»[138]. Наряду с редкими лозунгами в поддержку Совета на большинстве транспарантов, которые несли демонстранты, были написаны большевистские лозунги – такие как «Долой десять министров-капиталистов!», «Они кормят нас пустыми обещаниями, готовьтесь к борьбе», «Мир хижинам, война дворцам!», а также набиравший популярность лозунг «Вся власть Советам!».
Это в самом деле была лишь «пощечина» по сравнению с «июльскими днями», случившимися две недели спустя, з июля на улицы столицы вышли десятки тысяч солдат, матросов и рабочих, в большинстве своем вооруженных. Они заняли центр города, захватывали автомобили, вступали в стычки с полицией и казаками и демонстрировали свои мятежные настроения, то и дело стреляя в воздух. К 2 часам дня на улицах уже собралось от бо до 70 тыс. мужчин, женщин и детей, главным образом около Таврического дворца, в котором располагался Совет, причем численность толпы и ее воинственность непрерывно возрастали. Резолюции, принятые на массовых митингах, требовали немедленного выхода из войны, отказа от новых «компромиссов» с «буржуазией» и передачи «всей власти советам». Демонстранты явно слабо представляли себе, каким образом достичь этих целей, тем более что руководство Совета отвергало саму идею о взятии ими «всей власти». Самым знаменитым эпизодом «июльских дней» стал случай, произошедший с эсером Виктором Черновым, отправленным вождями Совета на улицу утихомирить толпу. В ответ на его призывы какой-то озлобленный демонстрант потряс кулаком и крикнул Чернову: «Сукин сын, бери власть, коли ее тебе дают!» Умеренные вожди Совета возлагали вину за происходящее на большевиков. Те, несомненно, поддерживали демонстрантов. Но они были не готовы или не желали вести их на захват власти. В отсутствие вождей восстание угасло. Вечером 4 июля сильный ливень прогнал остаток толпы с улиц[139].
Между историками не утихают споры о том, были ли «июльские дни» тщательно организованной, но провалившейся попыткой большевистской партии захватить власть. Или же они представляли собой часть большевистской стратегии, заключавшейся в прощупывании почвы для последующего путча. Или же являлись предпринятой радикалами из числа рядовых большевиков попыткой принудить своих колеблющихся руководителей к действию. Или даже нескоординированной акцией радикализованных солдат и рабочих, которых партия сперва согласилась поддержать и некоторое время подумывала о том, чтобы с их помощью взять власть, но затем отступилась, убедившись, что успех невозможен. Большинство историков сходится на том, что колоссальную роль в этих событиях сыграли рядовые активисты-большевики и что многие рабочие и солдаты желали, чтобы партия возглавила их. К тому же нет сомнений в том, что свержение Временного правительства входило в большевистскую повестку дня. Вопрос был – когда?
Вопреки стереотипному представлению о провинциальной отсталости Временное правительство, а также лозунг классового единства лишались поддержки в провинции еще быстрее, чем в Петрограде и Москве. Например, в Саратове, как документально показал Дональд Рэли, местная либеральная газета в июне сообщала, что «не только в городе, но и по всей губернии власть фактически перешла к [местному] совету рабочих и солдатских депутатов». Раскол между умеренными и радикальными социалистами тоже происходил там еще быстрее, чем в центре: в мае большевики вышли из саратовского совета, протестуя против сотрудничества с либеральной буржуазией. Аналогичным образом местные рабочие, крестьяне и солдаты быстрее проникались нетерпимостью к компромиссам и начинали выступать за немедленное и непосредственное решение их проблем, что означало поворот к большевикам[140]. Как показала Сара Бэдкок, в других губернских городах, включая Казань и Нижний Новгород, и в окружающей деревне сущность местной «политики» в глазах большинства заключалась не в партийной принадлежности и не в участии в выборах, а в непосредственной борьбе за удовлетворение их экономических и социальных потребностей. Недоверие ко всяким элитам, возможно, ощущалось среди провинциального простонародья еще острее, чем в столичных городах[141]. Даже многие казаки из Донской области, обычно считающиеся самыми решительными сторонниками сильного дисциплинированного государства, отдавали предпочтение местной власти перед центральной[142].
Подобное местничество и фрагментация власти диктовали облик революции едва ли не в большей степени, чем политические решения и борьба за государственную власть в Петрограде. Правительство быстро теряло авторитет, который подрывался растущей силой местных советов, комитетов, союзов и прочих институтов.
Еще более стремительно по всей России шла фрагментация социальной власти, стимулировавшаяся углублением экономического кризиса, делавшего прямые действия единственным возможным решением, а также активным недоверием к «буржуазии» и связанными с ней политическими элитами. Солдаты игнорировали приказы офицеров и были готовы подчиняться лишь выборным солдатским комитетам. Крестьяне перестали дожидаться земельной реформы, так как почти ничто не мешало им захватывать землю и изгонять помещиков. Рабочие предпринимали непосредственные шаги к установлению контроля над условиями труда: на многих заводах и фабриках усиливался «рабочий контроль» – идея, в большей мере зародившаяся и разработанная на практике, нежели выросшая из теоретических построений, – по мере того как фабрично-заводские комитеты начали не только контролировать решения, принятые руководством, но и принимать собственные важные управленческие решения. Например, в тех случаях, когда наниматели или управляющие угрожали увольнениями из-за нехватки топлива, фабрично-заводские комитеты находили новые источники топлива и организовывали его доставку и оплату, принимали меры к более экономичному использованию имеющегося топлива, требовали контроля над расходами компании, следили за тем, чтобы продолжительность рабочего дня сокращалась у всех поровну или настаивали на коллективном праве рабочих решать, кто именно подлежит увольнению. В некоторых случаях – обычно тогда, когда наниматели собирались закрывать предприятие, – рабочие комитеты решали брать управление предприятиями на себя[143]. В глазах многих наблюдателей это вело к «анархии» и «хаосу». Другие же видели в этом проявления низовой «демократии».
137
Г. Е. Львов. Заявление Временного Правительства о войне (27.03.1917) //Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов [далее «Известия», хотя полное название газеты изменилось после того, как Петроградский совет превратился в общенациональный орган]. 29.03.1917. С.1.
138
Н. Суханов. Записки о революции. Т. 2. М., 1991. С. 302–303.
139
П. Милюков. История второй русской революции. Т. 1. София, 1921. С. 243–244; Alexander Rabinowitch, Prelude to Revolution: The Petrograd Bolsheviks and the July 1917 Uprising (Bloomington, IN, 1978), 188; Richard Pipes, The Russian Revolution (New York, 1990), 428–429.
140
Donald Raleigh, Experiencing Russia’s Civil War: Politics, Society, and Revolutionary Culture in Saratov, 1917–1922 (Princeton, 2002), 28–34.
141
Badcock, Politics and the People.
142
Peter Holquist, Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921 (Cambridge, MA, 2002), chs. 2–3.
143
Smith, Red Petrograd, chs. 6–7; David Mandel, The Petrograd Workers and the Soviet Seizure of Power (London, 1984), ch. 3.