Лжедмитрий

«Не так ещё паны, ваше величество, — убеждал Басманов, — как их челядь, чернь. Пустились в чужом городе во все тяжкие, греха не боятся! Особенно много таких вокруг князя Константина Вишневецкого!»

Василий Иванович слушал это, вздыхал для виду, а втайне радовался. У москвичей уже крепко чешутся руки на этих нахалов-пришельцев. А ещё сказано кому следует, чтобы правильные слухи об этих бесчинствах распространяли. Дай только клич... И не допусти, Господи, чтобы сам царь догадался кликнуть этот клич. Тогда всё пропало. На всех боярах грех тогда останется. А на Шуйских — в первую очередь...

Глядя на гуляющий люд, князь останавливал своего возницу. Спускался на землю, прислушивался, присматривался. Как ни крути, получалось, народ московский вроде очень даже доволен царём. Народ не видел прежних царей вблизи. Народ не может оценить правильно царских поступков. Народу всё надо разъяснять. Да ещё правильно разъяснять.

И лёгкая тревога пробирала князя. И приходило решение, что очень даже просто можно упустить подходящий момент. А тогда...

В народе, слышно было, говорили о новых угощениях и подарках, о новых увеселениях. Говорили о том, что готовится за Сретенскими воротами. Говорили о новых послаблениях для простого народа, о новых вольностях для него. Хотя, по правде сказать, о каких ещё послаблениях можно говорить? Что делать мужику уже с тем, что ему предоставлено?

Тревога князя усиливалась.

И казалось, будто худо стараются те, кому велено было сеять в народе «настоящие» новости.

И томило уже сомнение: да возможно ли такое? Да успеется ли? Не придётся ли ещё раз класть на плаху голову? Не возвратится ли некстати Андрей Валигура? (А есть такое подозрение. Пришла вроде бы царю такая весточка из Ельца!)

— Нет! — ударил князь кулаком о дверцу возка. — Хитростью надо брать! Да. — И закричал: — Пошёл быстрее!

С такими мыслями оказался он у себя на подворье.

А вечером того же дня Василий Иванович, вопреки всем предположениям царя, а тем паче предположениям Басманова, вовсе не спал. С наступлением сумерек во дворце у него собралось очень много гостей, но это никому не бросалось в глаза и никого не настораживало. Так было по всей Москве. По всем московским дворам, особенно по боярским.

Василий Иванович отлежался малость в горнице у Прасковьюшки, на её мягких подушках. Прасковьюшка о чём ни заговаривала, а всё поворачивала на предстоящую женитьбу, и голос её при этом вздрагивал и лицо дурнело и старилось, так что князь хотя и утешал её для виду, а всё же невольно подумывал: молодая княгинюшка Буйносова-Ростовская, с тугими щёчками, будет куда приятнее, нежели привычная, уже рыхлеющая Прасковьюшка, которую и перед народом-то не выставишь, а вечно с нею таись.

Прасковьюшка, правда, расспрашивала князя о царской свадьбе, надеясь услышать нужное ей, да только не удовлетворяло её услышанное.

— Князюшка, — сказала, ласкаясь, — дозволь посмотреть сегодня на твоих гостей.

Князя это вначале задело. Вроде бы подсказал кто: «Не доверяй бабе! Дело тайное!» Да тут же сам над собою посмеялся. Остерегаться Прасковьюшки? Бабье любопытство. Что ей остаётся делать? Пусть зырит из потайной горенки. Так у царей было заведено. У Бориски — даже для дочери Ксении. Пусть зырит. А тайное... Для кого надо — тайною и останется.

— Смотри, да только не высовывайся!

— Князюшка, голубчик! — обхватила она враз руками его шею и расцеловала, наваливаясь горячей мягкой грудью, обволакивая тело, словно опарой. — Мне Варсонофий покажет, где стать!

Князь почувствовал себя разгорячённым, молодым, не хуже и не слабее царя-жениха. А потому явился собравшимся гостям как настоящий молодец (так ему казалось) и по-молодому, без постыдной вкрадчивости, начал речь, чувствуя на себе ободряющий взгляд Прасковьюшки из-за красной занавески в вышине. Указал ей место Варсонофий-проныра.

— Други мои! — воздел руки к внимающим в полумраке образам. — Люди московские!

Собравшиеся — а их в этот раз было куда больше, нежели в предыдущие дни, когда так же собирались — возбуждённо загудели:

— Давай, боярин!

— Надежда ты наша!

— Береги тебя Господь!

Кроме боярских лиц, ведомых всем москвичам, кроме духовных чинов, тоже ведомых, кроме дворянских сынов да торговых людей, собралось и много людей неизвестных, но сразу видно — ратных. Знать, решил князь тотчас, из войска они, которое стягивает к Ельцу расстрига-царь. Это хорошо.

— Други мои! — с новою силою повторил Василий Иванович. — Перед святыми ликами заклинаю вас: давайте в одно русло направим наши побуждения! Давайте отважимся и поправим дело. Потому что упустишь время — и не возвратишь его. Умоляю вас. Не переменил я мыслей своих, хотя многие из вас могли видеть, как помыкал расстрига мною в эти дни, словно холопом своим. Словно раб, укладывал я ему ногу на ногу! Чуть ли не сапоги заставлял он меня лизать, так что даже польские паны негодовали и плевались, глядя на это: до чего же мы бесправные по сравнению с ляхами! Правда, не ляшским панам нас судить-рядить, пускай они в своей земле со своим королём разбираются! А я, говорю вам, не переменил своих собственных мыслей: вор-расстрига сидит на московском троне и царскою короною свою голову накрывает! Казалось бы, о чём сожалеть? Он помог нам избавиться от другого вора, который гнул нас в бараний рог и жизни нам не давал из-за подозрительности своей. При этом царе мы вроде бы вздохнули посвободней. Возвратил он всех из ссылки: Романовых, Черкасских, Воротынских... Живи — не хочу. Да это только так кажется. А на самом деле попали мы из огня да в полымя. Потому что не русским духом дышит наш новый царь. Продаёт он нас ляхам в благодарность за их поддержку. Хотя наша поддержка помогла бы ему усесться на любой престол. А если бы мы этого не захотели, если бы воспротивились как следует да холопов своих подбили не пущать его к нам как Антихриста? То-то же. Так нет. Мы ему способствовали всячески, а он приказал привезти католичку, не крещённую в нашу веру, обвевался с нею, прельстясь её бесовскою красотою! Как будто у нас нету своих красавиц и по боярским дворам, и по княжеским! А теперь вводит ляхов в наши православные храмы. А они с саблями туда! Да! Ляхи над нами измываются. Посмотрите, что творится на московских улицах! Ляхи хвастаются тем, что это они, дескать, поставили нам, баранам, царя, так и нас подмять надумали. Вы сами видели, какие подарки получают ляхи от царя нашего! Какими подарками осыпал он свою невесту! Как одарил своего чужеземного тестя, простого воеводу сандомирского, которого бы я конюхом к себе не взял по причине его непригодности! А царь поселил его в Кремле, в бывшем дворце царском. Такими щедротами разоряется казна наша, которую по лепте собирали настоящие наши цари, которую скопил Иван Васильевич Грозный. И намерен расстрига сидеть на троне тридцать лет и четыре года — так пророчат ему предсказатели! А ещё собирается он в воскресенье вывезти пушки за город — и уже вывозит, все вы видели, — будто бы для потешной игры, как уже не раз им делалось. Но на самом деле не это им задумано. Доподлинно мне известно, выведал я... Хочет он ядрами положить на месте бояр да дворян московских. А затем прикончат уцелевших вооружённые ляхи. Потому что все вы видели: каждый лях привёз в своём возке по десятку ружей да сабель. Посмотрите хотя бы на людей князя Вишневецкого. Разорит расстрига окончательно нашу землю горемычную, лишит народ наш возможности молиться своему Богу. И тогда пришлёт король Жигимонт своё войско во главе с гетманом Жолкевским, как уже не раз грозился, и всё...

— Не приведи Господи! — закричали в полутёмном зале.

И тут кто-то из темноты крикнул:

— Василий Иванович! Да уверен ли ты, что это точно расстрига? Богдан Бельский говорит, будто это тот человек, которого он послал за границу, что это царевич! Как бы не ошибиться!

Голос этот утонул в криках. Голоса этого не желали слушать.

— Цыц!

— А ты говори, князь Василий!