Лжедмитрий

Да, отец Григорий вымаливал себе прощение перед Богом за своё недостойное поведение. Он отлично знал церковную службу, имел при том хороший голос, память — всё, всё. И нисколько не кривил душою, заявляя, что стоит ему пробежать глазами написанное на бумаге, как оно навсегда уже остаётся у него в голове.

— Непростая это голова, ой непростая, — говорил отец Варлаам иноку Мисаилу. — Вот только...

Отец Варлаам старался исподволь узнать поболе об отце Григории. Что узнавал — то его не успокаивало, но рождало новые вопросы.

Особенно беспокоила запись, которую отец Григорий оставил в Путивльском монастыре, когда пробирались в Литву. Что там начертано — неизвестно. Но отец Варлаам видел, как переменилось лицо игумена, едва старик прочитал написанное. Игумен не произнёс ни слова. Они, гости, не дождались, когда же он придёт в себя.

Отец Варлаам попытался узнать что-нибудь о той записи, да получил от отца Григория загадочный ответ: «Тайное ещё станет явным!»

А когда станет понятным поведение отца Григория здесь, в Киеве? Что узнавал он в общении с запорожскими казаками? Не дураком сказано: скоморох попу не товарищ. Кто такие казаки, как не скоморохи? Кому служат? Не лукавому ли? Господи, прости! Ходит слава о казацком атамане под именем Герасим Евангелик. Кто это? Не он ли прельщает отца Григория?

И зачем отцу Григорию переодевания? Ночные похождения? Может, всё продолжается и доныне?..

Шла бы речь о рыночной зазнобушке, о полногрудой молодице с чёрными бровями (дело известное, чего не видывал отец Варлаам, пребывая в монастырях Божиих с юных лет) — всё было бы на своих местах. Да здесь не то. Шла бы речь о поганской страсти к зелью, к богомерзкой выпивке — так и не ради этого зачастил отец Григорий в киевские шинки. Сколько выпадало в пути возможностей выпить — не предавался пороку. На предающихся ему смотрит свысока. И если из шинков возвращается с запахом водки изо рта — так только прикладывался к сосудам, обманывая своих нынешних знакомцев. Значит, не то...

Развязка наступила неожиданно, а тем больнее ударила она отца Варлаама.

Всё обстояло вроде бы хорошо, надёжно, прочно. Ничто не предвещало беды. С утра отец Варлаам вместе с иноком Мисаилом и хроменьким послушником по имени Вонифатий отправился смотреть лаврские пещеры. От сухости воздуха в тесных каменных проходах, от запаха оплавленных свечей, от благовония, исходящего от мощей высокодостойных святых отцов, а ещё от криков бесноватого, прикованного в пещере цепью, от сверкающих его глаз и скрежещущих зубов — отцу Варлааму стало худо. Инок Мисаил почти на руках вынес его на свежий воздух, отвергая помощь послушника Вонифатия. Однако это недомогание вмиг оставило отца Варлаама, как только он узнал, что отец Григорий при вставании из-за стола в трапезной вдруг пошатнулся и рухнул на каменный пол. Отец Варлаам даже не дослушал до конца рассказа, но тут же побежал к келье отца Григория, вырвавшись из рук Мисаила. Что творилось в его мыслях — страшно сказать. Свались какой-нибудь хилый инок или ветхий годами старец — было бы всё понятно. А здесь... Юноша в расцвете лет. Его, говорят, даже не слишком торопились поднимать, полагая, что поскользнулся, за что-нибудь зацепился. Но когда его подняли — и тогда тревоги большой не появилось. И с молодым, дескать, подобное может случиться. Ведь они не знали, какая сила у отца Григория.

Упавшего отнесли в келью. Отец Варлаам не мог пока войти в келью, потому что там находился старец Мелетий, который умеет пользовать человека всякими травами. И вроде бы ни о чём опасном мудрый старец не поведал, покидая келью, но отец Варлаам, оставшись со страждущим наедине, так и не смог его разговорить в первый день. Отец Григорий не принимал пищи, лишь знаками требовал себе поболе питья. Сказать бы, что у него в теле жар — отец Варлаам такого тоже не заметил. Вот только дрожал немощный вроде бы от какого-то напряжения.

Инок Мисаил, глядя на своего давнего товарища, не знал, что ему принести, чем помочь.

Отец Григорий на следующий день, так и не вставая с постели и не принимаясь за пищу, попросил снова явившегося в келью старца, знатока зелья, чтобы тот пригласил к нему самого игумена Елисея. Игумен хорошо отзывался об отце Григории. Игумен явился на зов как-то вскоре. О чём они там говорили — никто не знал. Разговор происходил за плотно прикрытой дверью. Игумен вышел из кельи хлопнув дверью, ничего никому не сказал и сердито затопал сапогами по длинному коридору.

Ничего не поведал об этом разговоре и отец Григорий. Он оставался в келье до вечера, никого к себе не впустил, а на следующее утро, выйдя из кельи, сообщил, что пора собираться в дорогу.

5

Климура вдруг заявил, имея в виду недавнюю победу над татарами:

— Если бы подобное воинское счастье привалило царю Борису, когда он выставил войско против татар, — народ простил бы ему всё плохое. Ох и любят московиты победителей! А царь Борис торчал с войском на берегах Оки целое лето. Только сражения не было... — И Климура привычным жестом вздыбил надо лбом упругие кудри.

Стахур, на глазах у своего господина Юрия Мнишека, сандомирского воеводы, вывел сказанное Климурой на бумаге. И вывел по-латыни. Присыпал написанное золотистым песком из шёлкового мешочка, смахнул разбухшие песчинки и покачал глубокомысленно лысою головою. Дескать, может стать достоянием истории.

Климура бежал из Москвы несколько лет тому назад, но говорил о далёком городе так уверенно, будто вчера ещё томился на его шумных извилистых улочках. Хорошенько усвоив шипящую польщизну и даже в известной мере звонкую латынь, Климура частенько переходил на родную ему московскую речь, употреблял такие замысловатые выражения, изображая московитов в лицах, что у пана Мнишека не хватало познаний для полного понимания кондовой Московщины.

Климура уже напрочь врос в свиту пана Мнишека, и это вызвало скрытое недовольство Стахура — учёной головы, секретаря и советника пана воеводы.

Когда неосведомлённые люди, какие-нибудь новые знакомцы, определяли Климуру с первого взгляда как шута при сандомирском воеводе, то они за это здорово платились. Климура задирал выскобленный подбородок и отбривал их так дерзко и ловко, что придраться было нельзя, а присутствующие при том хватались за животы, даже юные пахолки и разные там прихлебатели. Климура же доставал гребешок и расчёсывал золотистые кудри.

Пан Мнишек с удовлетворением воспринял слова Климуры о победе над татарами и сделал заключение, что это сам пан Бог послал ему такую удивительную победу. Подумать только: при живом и здоровом прославленном полководце Жолкевском, при живых и здоровых польных гетманах случившийся в подходящем месте сандомирский воевода собирает воинские силы, объединяет их в кулак и даёт отпор вторгшимся татарам! Татарам, которые готовились к походу всю зиму, улучили подходящий момент. Да ещё какой отпор. Триумф! А оказался он, сандомирский воевода, в нужном месте просто по той причине, что гостил в Каменце, как не раз уже бывало, и оставлял своё сандомирское воеводство вовсе не для ратных подвигов, поскольку прихватил с собою многих родственников и даже любимую дочь Марину.

Конечно, мрачные недоброжелатели прошипят: «Aquila non captat muscas!»[5] Дескать, не против крымского хана обязан стоять с войском коронный гетман или даже польный, но против шведов, турок, московитов. Но если победу заметит и оценит сам король? Если он призовёт сандомирского воеводу и наградит его как положено? Король Сигизмунд любит поступать подобным образом.

Пан Мнишек мечтательно закрывал глаза, забывал о Климуре, Стахуре и прочих людях из своей свиты.

Но происходило всё это уже невдалеке от Острога, на последнем привале. Стояла солнечная погода. Дорога впереди не сулила неприятностей.

Потому и пан Мнишек открыл глаза, ласково посмотрел на Климуру, на Стахура и сказал:

5

Орёл не ловит мух (лат.).