Лжедмитрий

Отец Варлаам шевельнул губами, глядя на казацкое подобие прищуренным глазом:

— Жаль, в монастырь не попадём сегодня! Хоть бы титра с утра!

Больше ничего не было сказано.

Отец Григорий сделал постное лицо. Опустил глаза и произнёс виновато:

— Последний раз... А завтра утром, — конечно, в монастырь. Но прежде я должен всё вызнать. Не зная броду — не суйся в воду. А где выведаешь, как не в кабаке? То есть не в шинке? Дак не в чернецкой же рясе...

После этого тоже ничего ему не ответили, ни о чём не спросили. Он ещё раз извинился, как бы предчувствуя упрёки по причине своего ухода:

— Ничего, что деньги на храм собираем... На Божие дело всё равно... Сказано бо в Писании: храм в душе нашей... Вы же мне верите? Говорите!

С этими словами, ничего не дождавшись в ответ, да и не требуя его, отец Григорий уже поднимался по склону Крещатой долины. Ловко, одними пальцами рук, касался он верхушек ореховых кустов.

— Я ненадолго!

В ответ защёлкал соловей.

Отец Варлаам перекрестил уходящего вдогонку вялой рукою, проследил глазом за красным поясом и свалился на мягкую пахучую траву.

В долине перехожие люди варили себе на кострах еду. С поля возвращались монастырские пахари, гнали усталых круторогих волов, заговаривали с перехожими.

Мисаил снял с костерка котелок с ухою, примостил его на чёрный дубовый пенёк, предварительно утоптав там буйную крапиву. Затем выдернул из-за голенища ложку, зачерпнул варева и принялся на него так яростно дуть, что из ближнего куста вырвалась какая-то крупная птица и с шумом, ломая ветки, ринулась вниз, к Днепру.

Солнце спряталось. Туман загустел и стал распадаться на отдельные части. На Подоле запели девчата. Как бы в ответ на девичье пение над верхушками деревьев прорезался красноватый месяц — величиною с мельничное колесо. Песни зазвучали уже во многих местах. Из шинков послышалась музыка.

Возвратился отец Григорий на рассвете. Мисаил сквозь сон чуял, как он умывается в ручье, как сплёвывает в воду и что-то бормочет. Дальше Мисаил ничего не упомнил.

Когда же Мисаил и отец Варлаам проснулись и начали уже кумекать насчёт завтрака — отец Григорий продолжал ещё спать под кустом. Они вдвоём подкрепились вчерашней наваристой ухою из подаренного линя, оставив часть её и на долю отца Григория.

— Пообедаем уже в монастырской трапезне, — надеялся отец Варлаам.

Но когда отец Григорий наконец выспался и поднял из травы взлохмаченную рыжую голову, они оба вскрикнули: левый глаз его перекосился и сузился по-татарски — по причине вздувшегося желвака величиною с добрую сливу. Идти в таком виде в монастырь было никак нельзя.

— Вот и монастырская трапезня, — уныло сказал отец Варлаам.

Отец Григорий долго старался рассмотреть в ручье своё отражение. Результаты осмотра, по-видимому, его нисколько не смутили. Спутникам показалось, что он остался доволен таким исходом событий.

— Что же, — заключил он, не глядя на них, — придётся вам сегодня без меня идти.

Отец Варлаам и Мисаил, привыкшие уже во всём подчиняться отцу Григорию, ни словом не возразили. Не было возражений и после того, как оставили отца Григория при курене, сооружённом ими втроём из хвороста и травы. По Днепру скользили лодки под лёгкими парусами, да и на вёслах некоторые. За Днепром бродили коровьи стада.

День прошёл как обычно. На храм в Киеве подавали охотно. Но когда отец Варлаам с Мисаилом неторопливо брели мимо скособоченного шинка на шумном Подоле, то им вдруг почудилось, будто бы под грубо намалёванной кружкой, привязанной к столбу лыковой верёвкой, среди пляшущих в жёлтой пыли казаков в красных жупанах и со взлетающими над головами оселедцами мелькнул знакомый синий жупан. Они переглянулись между собою. Затем осенили неразумных людей крестом и быстрее зашевелили ногами, стараясь подальше обойти предосудительное заведение. Однако поросшая лопухами улица как бы нарочито была выгнута дьяволом и прижата к шинку, ничего не поделаешь. Через мгновение они снова были поражены не менее, нежели сегодня утром. В толпе пляшущих и орущих людей выше всех подпрыгивал отец Григорий, снова переодетый казаком! Кажется, он мог бы легко перемахнуть через невысокий лозовый плетень. Мог бы выделывать коленца как по эту сторону забора, так и по ту, внутреннюю. Более того, он заметил их, своих товарищей. Он успел подать знак, означающий одно: не волнуйтесь и уходите подальше! Казаки тоже увидели этот знак, но истолковали его по-своему: дескать, гусь свинье не товарищ! Не годится божьим людям глядеть на забавы добрых молодцев!

Казаки закричали:

— Уходите, святые отцы!

— Нам уже всё равно! Мы люди пропащие! Вы себя спасайте!

— Да и за нас молитесь!

Невидимые музыканты зачастили на скрипках да на цимбалах. Такая прыть доступна разве что танцорам из преисподней.

Пришли монахи в себя только в Крещатой долине, при пустом курене, из которого веяло сохранившейся прохладой. Они упали на траву и стали дожидаться прихода отца Григория.

Отец Григорий с возвращением не торопился. Он показался только перед закатом солнца. Выглядел бодрым, балагурил, несмотря на то, что желвак под глазом нисколько не уменьшился в размерах, но уподобился по цвету перезрелой сливе и оттого вроде бы увеличился в размерах. От самого отца Григория пахло хохляцкой горелкой, хотя никакой вроде нетрезвости в нём нельзя было заметить.

— Не думайте, друзья мои, ничего плохого! Не терзайте себя! — сказал очень просто, торопливо преображаясь снова в монаха. — Что ни делаю — всё во благо! Вымолю у Бога прощение!.. Вот дождёмся только, когда этот знак на мне исчезнет. — И засмеялся удивительным смехом. У спутников сразу стало легче на душе.

— Значит, и завтра не попадём в монастырь, — для пущей уверенности напомнил Мисаилу отец Варлаам.

А дразнящая воображение казацкая одежда была надёжно упрятана — на самое дно вместительной котомки.

Через месяц отец Варлаам окончательно смирился с жизнью в новой обители.

Ему понравилась келья в древних стенах. Он полюбил бескрайние просторы, созерцание которых захватывает дух. Собственно, он был уже к этому подготовлен своим пребыванием в городе Новгороде-Северском. Ему даже показалось теперь, будто Новгород-Северский — это как бы игрушка по сравнению с Киевом и река Десна, на которой размещён Новгород-Северский, вроде бы ручей по сравнению с могучим Днепром.

Отца Варлаама кто-то словно вытаскивал за руку из душной кельи, как бы нашёптывал: ну где ты увидишь подобную красоту? Он стеснялся своего слабоволия, постоянно твердил молитвы, но не мог насытить глаза созерцанием. Он благодарил Бога за то, что такая красота открылась ему ещё в земной жизни. Она отличалась от красоты храмов, где он проводил свою прежнюю жизнь — в монастырях, в молениях, в кельях.

Правда, Киево-Печерская лавра не могла похвастаться богатствами. Многое лежало в запустении, разрушенное татарами, а многое порушило время. Отец Варлаам вчитывался в старинные свитки, и его брала оторопь: он видит то, что видел святой Владимир, и осязает то, что осязал Ярослав Мудрый. Чернцы, с которыми удавалось общаться, жаловались, что сильные мира сего мало пекутся о православной обители. Не говоря уже о польских магнатах, которые теперь владеют Киевом, перешедшим к ним от литвинов по Люблинской унии 1569 года, — так и православные магнаты теперь стремятся угодить католикам. В Киеве строят костёлы, а православные церкви предаются небрежению. И если не поможет Московское государство (при этих словах чернцы опасливо озирались), то откуда ждать помощи?

Отец Варлаам вздыхал, не отвечая ничего. Не его ума это дело. Однако какая помощь может быть сейчас от Москвы, когда народ там мрёт от голода, — который год неурожаи?

Он только с тревогою ждал того дня, когда отец Григорий скажет, что пора пробираться дальше на юг, к Святой Земле. Ведь именно с этой целью вышли они когда-то из Москвы. Он был бы рад, если бы отец Григорий забыл о том разговоре. В Киево-Печерской лавре отец Варлаам готов был провести остаток своих дней. Поэтому он с радостью узнавал, что отец Григорий правит службу в лаврских церквах, и посещал те службы вкупе с иноком Мисаилом.