Государева крестница

— То кобыла, — рассудительно заметил Андрей.

— Ну и что, что кобыла? А кошка у меня — Лада. Я, што ль, хуже кошки?

— Смеёшься ты надо мной, Настась... Настя.

— Так а чего делать ещё, коли ты такой недогадливый?

— Настя... я с Никитой Михалычем говорить буду. Только прежде тебя спрошу...

Настя продолжала общипывать губами веточку смородины.

— Ну спрашивай, — сказала она притворно безразличным тоном. — Чего молчишь-то?

— Настенька... я... тут такое дело... Ежели отец твой дозволит, пойдёшь за меня замуж?

Не дождавшись ответа, он вдруг схватил её за плечи и рывком повернул к себе:

— Ну не томи ты меня, Настюша! Замуж, спрашиваю, за меня пойдёшь?

— Ой, глу-у-упый, — пропела она шёпотом, обморочно припав к нему и закрывая глаза. — За кого же мне ещё...

15

При всей своей изворотливости и многократно проверенном умении убедить кого угодно и в чём угодно, доктор Бомелиус всё не мог решиться изложить его царскому Величеству свой замысел. Беда в том, что Иоанн отнюдь не «кто угодно»; его царское Величество в своих поступках подчас совершенно непредсказуем — как и следует ожидать от душевнобольного, то и дело переходящего от абсолютной, предельной безнравственности к какому-то изуверскому благочестию. И в этом Иоанн вполне сын своего народа, хотя не устаёт повторять, что презирает русских, с которыми якобы не имеет по крови ничего общего, происходя от некоего мифического брата римского императора Августа по имени Прус.

Поэтому трудно угадать, как отнесётся его Величество к тому, что услышит от своего лекаря. Всё зависит от того, какая сторона натуры окажется в эту минуту преобладающей — благочестивая или одержимая демонами. А этого не угадаешь: Иоанн может посреди самого разгульного пиршества впасть в покаянное настроение, а может и на молитве, по обыкновению до язв расшибая себе лоб в земных поклонах, предаться вдруг похотливым мечтаниям или изобрести новый, неслыханный ещё способ пытки. Уж о последнем Бомелиус осведомлён, как никто, поскольку Иоанн эти свои изобретения обсуждает с ним во всех подробностях, беспокоясь об одном: как бы пытаемый не отдал Богу душу слишком уж скоро (тут без советов лекаря не обойтись); нередко царь признавался, что придумал это не где-нибудь, а именно в храме, размышляя над прискорбной участью грешников, заслуженно ввергнутых в геенну огненную...

Беда в том, что подобная откровенность его величества не распространяется почему-то именно на ту сторону его жизни, узнать которую поближе сейчас особенно важно. Это странно и необъяснимо. Он, доктор Бомелиус, пользуется у царя полным доверием; некоторые на сей счёт сомнения, возникающие у него порой, бывают вызваны не чем-то определённым, а просто естественной в его положении осторожностью, да ещё тем, что коли сам никому не доверяешь, то невольно задаёшься вопросом, а так ли уж доверяют тебе. Нет, царь — доверяет, если откровенность можно понимать как выражение доверия. Разумеется, порочная натура может находить особое удовольствие, рассказывая без стеснения о том, что должен слышать лишь исповедник; и всё же — стал бы Иоанн каяться перед ним в безудержной склонности к содомскому греху, если б не доверял?

Единственное, о чём никогда не говорил со своим лекарем, — это его, Иоанна, супружеские отношения с нынешней царицей. О покойной Анастасии вспоминает нередко, всегда с умилением, которое выглядит слащавым и даже не совсем искренним. А о нынешней, черкешенке Марии, — никогда ни слова. Между тем успех замысла, принявшего в голове Бомелиуса уже почти законченную форму, зависит в немалой мере именно от этого. Доктор догадывался, был почти уверен, что у Иоанна с Марией не всё гладко, но знать бы наверняка...

Промахнуться тут весьма опасно. Может быть, и разумнее было бы вообще оставить всю затею, положившись на благоразумие проклятого оружейника? Не такие уж целомудренные нравы у этих московитов, чтобы простой ремесленник не смог забыть обиду, причинённую его дочке. Сгоряча, сразу, мог бы пожаловаться царю (хотя на что было жаловаться?), а заодно и проговориться насчёт любекского дела; но теперь — коль скоро ничего не сказал — едва ли скажет. Каким бы дураком ни был, а должен же понимать, что выгоднее держать язык за зубами.

Доктор Бомелиус убеждал себя тоже проявить благоразумие и оставить в покое сатанинское отродье — механикуса с его недотрогой. Но сам он был по натуре слишком злопамятен и до сих пор не мог забыть, каким презрительным тоном говорил с ним этот холоп, какие угрозы в его адрес позволил себе высказать. Проявить благоразумие значило бы простить, а вот этого-то доктор Бомелиус никогда не умел. Не обладал этим искусством в юности и не собирался учиться на склоне лет.

Покамест же он не торопился. В основном замысел был обдуман, следовало дать ему окончательно дозреть, а тем временем собрать ещё некоторые сведения, которых пока недоставало. Если же вдруг возникнет какое-то препятствие, всегда можно отступить, вообще отказаться от всей затеи. Будучи однажды спрошен, успешно ли идут поиски «благорасположенной персоны», которую он намерен вычислить с помощью армиллярной сферы, Бомелиус ответил царю, что вычисления пришлось прервать из-за нового расположения планет, надо выждать, пока планеты расположатся должным образом.

Благорасположенной персоной должна стать Настя Фрязина, но Бомелиус ещё не совсем ясно представлял себе, каким образом это обстоятельство сможет обезопасить его от возможного разоблачения её отцом. Могло получиться и наоборот; пожалуй, в любой европейской державе так бы и вышло — там отец очередной фаворитки сразу приобретает вес и влияние. Здесь же всё по-другому, у Иоанна — при всём его распутстве — вообще никогда не было «фавориток» в европейском понимании; чуть ли не бахвалясь противоестественной привязанностью к растленному Федьке Басманову, он в то же время держал в строжайшей тайне свои (немногочисленные, надо сказать) внебрачные связи с женщинами. О том, чтобы открыто приблизить к себе одну из них, как это в обычае на Западе, здесь не может быть и речи. Следовательно, маловероятна и опасность того, что подлый механикус возвысится с помощью дочери и ещё больше утвердится в доверии царя...

Так что, рассуждая здраво, на сей счёт можно было не тревожиться, оставалось лишь угадать главное: не опасно ли предложить его царскому величеству нарушить седьмую заповедь и стать прелюбодеем. Может оказаться и опасно — если в этот момент на Иоанна снизойдёт блажь благочестия, или, что ещё хуже, если чёртова дикарка по-прежнему вызывает у него такую страсть, что ему и в голову не придёт ей изменить.

Этот вопрос, казалось бы, проще всего было выяснить напрямую ему самому, под предлогом заботы о царском здравии осторожно расспросив Иоанна; но доктор Бомелиус предпочитал окольные пути. То, что ему хотелось узнать, можно было выведать у кого-нибудь из «ближних» наверху. Мысленно перебрав несколько имён, Бомелиус остановился на Годунове — человеке простодушном и при дворе сравнительно новом, не принадлежащем к заматерелому в дворцовых интригах старому боярскому кругу. Он тут же отправил к постельничему слугу с приглашением отужинать в любой день, когда то боярину будет угодно.

Приглашение немало озадачило Димитрия Ивановича. Род Годуновых, хотя и не из самых знатных, был всё же почтенным и достаточно старым, к тому же сам он успел уже занять при государе определённое положение; так не было ли со стороны иноземного лекаря изрядной дерзостью так вот, запросто, звать его в гости — будто они ровня? А впрочем, что значит — ровня... Происхождения Бомелий самого неведомого, любит называть себя имперским шляхтичем — поди дознайся, правду молвит или лжёт. Мог, конечно, и из подлого люда выбиться своим умом, а это уже немало: лекарем государевым стать не всякий сумеет... Вообще, чванство было чуждо Димитрию Годунову, да к тому же сразу одолело любопытство — колдуну явно что-то от него нужно, и неразумно было бы упустить случай самому немного проведать о Елисеевых замыслах. Через того же посыльного он ответил, что рад будет навестить господина дохтура на будущей неделе — раньше-де ему недосуг.