Государева крестница

— Я понимаю: у вас он есть.

Доктор Лурцинг скромно прикрыл глаза.

— И что он вам подсказывает? — продолжал фон Беверн. — Вы думаете, Иоанн освободит магистра?

— Я бы не возлагал на это больших надежд. Дьяк, с которым мне удалось побеседовать после вручения верительной грамоты и посланий, говорит, что его царское величество крайне раздосадован тем, что кайзер[8] передаёт своё послание через служителей ордена, а не направил своего посла. Это, господин барон, как раз о том, насколько здесь щепетильны в таких вопросах.

— Мелочно щепетильны, — буркнул посол.

— Согласен, но... — Лурцинг сожалеюще развёл руками. — Русские говорят: в чужой монастырь не приходи со своим уставом. Впрочем, всё ещё может повернуться по-другому. Иоанн непредсказуем — магистра он держит в почётном плену, мало чем утесняя, ландмаршала же, приняв сразу по пленении милостиво, затем велел обезглавить...

— Я думаю, несчастный Филипп сам навлёк на себя царский гнев, — помолчав, сказал посол. — Он был истинный рыцарь, человек редкого в наше время прямодушия. Возможно, во время аудиенции что-нибудь им сказанное задело Иоанна, и этого было достаточно, чтобы благородного пленника казнили без суда, как проворовавшегося кнехта.

— Вполне возможно. Поэтому я и говорю — никогда не знаешь, чего ждать от этого властелина. Он, несомненно, тонкий политик... хотя и в своём варварском духе. Скорее всего условием освобождения магистра он поставит участие нашего ордена в войне против короля Зигмунда.

— «Нашего ордена»... — Комтур фон Беверн горько усмехнулся и, тяжело поднявшись из кресла, прошёлся по палате. — Нашего ордена, Иоахим, не существует уже три года, и мы, ливонское рыцарство, теперь непонятно что... некий придаток ордена Тевтонского, тоже доживающего в Пруссии свой век. Три с половиной столетия, триста пятьдесят лет славы и побед во имя Господа, ради утверждения христианства в диком языческом краю, — и где это всё? Последний магистр великого братства меченосцев стал смехотворным герцогом Курляндским, вассалом польского короля... поистине так проходит слава мира сего, всё становится прахом. И я скажу вам со всей откровенностью, мой дорогой доктор Лурцинг, что теперь меня в конечном счёте не так уж волнует вопрос, вернётся ли из московского плена Вильгельм фон Фюрстенберг или окончит свои дни на чужбине... не видя воочию всего того, что творится на развалинах некогда могучего орденского государства. Говорят, Иоанн пожаловал ему небольшое владение...

— Да, в Любиме — меж Ярославлем и Вологдой, полтораста вёрст от Москвы[9].

— Что ж, он сможет вести там более или менее достойный образ жизни... по крайней мере не в темнице. Возможно, так оно и лучше.

— Позволю себе заметить... — Юрист замялся. — Господин барон сам себе противоречит... вы сказали, что именно ради освобождения магистра согласились принять на себя эту миссию...

— Да. Да! Я так сказал, дорогой Иоахим. Но видимо, пришло время открыть вам и другую — важнейшую для меня — причину моего согласия. Если я не сделал этого раньше, то лишь потому, что это... как бы сказать... дело сугубо семейного свойства, и я надеялся разрешить его без посторонней помощи. Теперь же вижу, что без вашей, любезный Иоахим, мне не обойтись.

— Я польщён тем, что господин барон счёл возможным сделать меня своим конфидентом.

— Да, мне придётся просить вас о посильном содействии. Вкратце дело сводится к следующему. Младшая из моих сестёр была некогда взята фрейлиной к богемскому двору и там вышла замуж за богемского же дворянина... небогатого, но хорошего рода. Я не называю имён, теперь они уже не имеют значения — вы поймёте почему. Брак был бездетным и недолгим, зять пал в злосчастной битве при Мохаче, рядом с королём Людвигом.

— Давняя история, — пробормотал Лурцинг.

— Да, без малого сорок лет. Сестра была очень молода, и по прошествии двух-трёх лет родственники стали принуждать её к новому замужеству... ей нежелательному. Я сам был тогда мальчишкой, и, естественно, в подробности меня не посвящали, но там были замешаны имущественные интересы, так что... ну вы понимаете. Короче, Анне это надоело, и она сбежала.

— Сбежала?

— Именно так. Сбежала! И знаете с кем? С одним московитом из посольства великого князя Василия. Этот человек захворал, когда посольство остановилось в замке переночевать, и его оставили до выздоровления, чтобы забрать на обратном пути. Сестра сбежала с ним, переодевшись татарским конником, — так, во всяком случае, показал один из слуг.

— И что же, её не догнали?

— Помилуйте, Иоахим, несанкционированное задержание иностранного посольства, проверка его людей...

— Да, да, конечно, я сказал глупость.

— Вероятно, санкцию можно было бы получить, но это был бы скандал, огласка! Нет, шума поднимать не стали. Сестра так и исчезла, в семье считалось, что московиты её убили. Но вскоре после смерти великого князя один купец привёз из Москвы письмо — Анна сообщала, что замужем и имеет сына, а ещё двое детей прожили недолго. Это было единственное от неё известие за все годы.

— Я понимаю. И вы думаете, что есть надежда... Я хочу сказать — господин барон рассчитывает найти...

— Сестру? О нет. Нет, это едва ли возможно, столько лет прошло... да и зачем? Мне, уважаемый, хотелось бы найти своего племянника.

Лурцинг помолчал, вздохнул:

— Теперь и я спрошу — зачем?

— Не знаю, — пожал плечами комтур. — Пожалуй, просто старческая причуда.

— Даже если бы его нашли... Иоанн, как, несомненно, известно господину барону, не разрешает своим подданным уезжать за рубеж. Здесь это считается государственной изменой.

— Знаю, знаю, но я и не думал куда-то его увозить. Мне просто хотелось бы его увидеть... и я рассчитываю на ваше содействие в поисках.

— Всегда к услугам господина барона. — Лурцинг слегка поклонился.

— Вы понимаете, что я сам не могу приехать в это немецкое поселение — как оно называется, Кукук?

— Кукуй, с вашего позволения.

— Кукуй, да. Но вы, думаю, можете делать это, не привлекая внимания. Надо просто пообщаться со старожилами, — как знать, вдруг кто-то что-то вспомнит. Приехав сюда, Анна могла искать себе прислугу из немцев или приглашать немецкого врача... коль скоро были дети и умерли, — вероятно, они болели? Словом, подумайте. Называть её имя бесполезно, она неизбежно должна была переменить вероисповедание, выходя замуж за русского, а при этом ведь, насколько я знаю, меняют и имя?

— Да, таков их обычай.

— Поэтому забудьте Анну фон Красниц, урождённую Беверн. Особенно нежелательно упоминать моё имя. Спрашивайте просто про немку, около тридцатого года приехавшую с московским посольством из Богемии... хотя она там долго так прожила, что могла называть себя и чешкой.

— Это несущественно, господин барон. Хорошо, я постараюсь узнать всё, что смогу...

Когда Лурцинг ушёл, комтур долго стоял перед окном, постукивая пальцами по тонким слюдяным пластинам, в которых изгибались отражения горящих свечей. Он мельком подумал, что надо бы купить здесь слюды, чтобы дома заменить ею — хотя бы в одном-двух окнах — это отвратительное стекло, мутное, тяжёлое и пропускающее куда меньше света; тут у московитов можно поучиться: слюда много легче и чище, а дневной свет даже в пасмурную погоду приобретает, проходя через слюду, тёплый желтоватый оттенок, как бы отблеск солнца... Впрочем, если сын Анны не отыщется, заботы о доме можно оставить — ни к чему. Всё достанется отродью этого иуды Готхольда. Барон отодвинул раму, снова подивившись её лёгкости, — застеклённую в свинцовом переплёте пришлось бы тащить двумя руками. Конечно, и появление племянника в конечном счёте может ничего не изменить — крючкотворы найдут тысячи доводов против признания его прав; но ведь любому доводу можно противопоставить не менее весомый контраргумент, и чем бы тяжба ни кончилась, крови иуде Готхольду она попортит. А это уже немало!

8

Имеется в виду император Священной Римской империи Фердинанд I Габсбург.

9

В XVI в. верста была вдвое длиннее и равнялась 1000 саженей.