Ситтин

— Где белый мох и зеленая вода? — вспомнила Туу-Тикки.

— Именно.

Грен, почти не качнув лодку, перешел поближе к Туу-Тикки и открыл шкатулку.

— Короную тебя, — серьезно сказал он, надевая на нее диадему. — Обручаю тебя, — он надел ей браслеты. — Одной судьбой на двоих, — он защелкнул у нее на шее ожерелье. — Тикки. После Острова Мхов наши судьбы соединятся на все последующие жизни. Еще можно оказаться.

— Ты бы отказался? — под негромкое журчание воды вдоль бортов лодки спросила она.

— Нет, — твердо ответил он. — Но я не выдержу снова того одиночества, которое было моим спутником до встречи с тобой. Я не хочу.

— Вот и я не хочу, — сказала она.

Высоко над ними, мелодично крича, пролетела стая птиц. Синие, лиловые, белые лепестки цветущих по берегам кустов и деревьев бесшумно ложились на воду. Лодка миновала пролив между двумя островами и устремилась вперед.

========== 15 ==========

— А скажи мне, друг мой милый, — пропела Туу-Тикки, перекусывая нитку — она дошивала для Грена прикидный плащ, — где твои силиконовые ушки?

Грен озадачился. Грен не сразу понял, о чем она. А когда понял — рассмеялся.

— Кажется, я их в бардачке забыл, — признался он. — Черт с ними, не буду брать с собой. А то придется серьги снимать. Я не хочу.

— Вместе никак не монтируются?

Грен отрицательно помотал головой.

— Эти силиконовые ушки — они на всю ушную раковину. И под ними жарко и чешется.

— И ты убедил мастеров, что сидхе были круглоухие? — подмигнула Туу-Тикки.

— Я просто волосы уберу так, что верх ушной раковины будет не виден, — объяснил Грен. — Боги, какая глупость — остроухие сидхе!

— Знаешь, кстати, откуда это пошло? — спросила она.

— Нет. А ты знаешь?

— Кажется, знаю. В викторианские времена — середина-конец девятнадцатого века — в Британии пошла мода рисовать феечек. Потом пошла мода на древние сказания, их собирали, записывали, придумывали. Ну и рисовали. Феечек рисовали остроухими. За ними и всех ши стали рисовать так. Хотя если подумать… Сидхе — это дети богини Дану, с чего бы им быть остроухими, как волчата?

Грен улыбнулся.

— А потом Джексон снял шесть фильмов, и в массовом сознании эльфы окончательно стали остроухими. Хотя Толкин ничего такого не писал. Занятно. А ты все-таки похудела.

Туу-Тикки, прищурившись, посмотрела на него.

— Неделя в Ллимаэсе, Грен. Если не больше — мы с тобой как-то за временем не следили. Подножный корм и все такое. Мы три дня пробыли во Мхах, и питались одними ягодами… когда вспоминали.

— Зато потом я ловил рыбу.

— Рыба сама по себе диетический продукт, — оповестила его Туу-Тикки. — Тем более несоленая. Хотя было вкусно.

Грен кивнул.

— Ты права. Я сам все время забывал поесть на Островах. После охоты или рыбалки — да, просто потому, что охота и рыбалка. Но чаще мне еду заменяла музыка.

— А тут еще Лэи подарил тебе малую арфу, — улыбнулась Туу-Тикки. — Вы очень похожи, правда. Только у него волосы светлые.

— Да, почти как у тебя. Ты ему понравилась.

— Я все боялась, что я для него слишком человек.

— Ты меньше человек, чем я, — объяснил Грен. — Понимаешь, мы с ним считали… В общем, тот сидхе, которого я называю отцом, на самом деле мой дед. Просто леди Наари усилила во мне его кровь и ослабила человеческую. Лэи приходится мне прадедом. У моего отца — деда — нет других детей, похоже. А сидхе детьми не разбрасываются.

— Интересно, сколько во мне крови сидхе? — задумалась Туу-Тикки.

— Ты же проходила обряд.

— Какой? — удивилась она.

— Когда мы брали черенок у черной акации, тебе она дала ветку, а мне отказалась. Значит, в тебе более чистая кровь. Ты полукровка, я думаю.

— Правда, что ли? — не поверила Туу-Тикки. — Мне, значит, придется изменить мнение о своей матери. Не думала, что у нее настолько изысканный вкус.

— Один раз, — сказал Грен. — Один-единственный раз. Если твоему отцу что-то в ней понравилось, он мог зачаровать ее — на ночь или на час.

— Таких подробностей я не знаю, — покачала головой Туу-Тикки. — Она меня ненавидела. Точнее, не так. Она была нарцисс и ненавидела меня за то, что я — это что-то отдельное. Сначала игнорировала, потом использовала как маркер своего социального статуса и ненавидела. А мой отчим… — Туу-Тикки махнула рукой. — Слышал же, говорят: «Мы делаем добро из зла, потому что больше его не из чего делать»? Вот это как раз тот случай. Педофил, который действительно любил ребенка. Что не мешало ему быть педофилом. Самое смешное, что иначе я бы не выжила — меня убивала нехватка тактильного контакта, а мать ко мне не прикасалась. Знаешь, у меня в детстве была бронхиальная астма, которая прошла, как только отчим начал… ну ты понимаешь. Зато началась у матери.

Грен молча стиснул зубы. Этих подробностей он не знал. Туу-Тикки говорила о них как о чем-то совершенно обыденном. А он пытался понять, как это — жить с ненавидящей матерью и любящим педофилом, и привыкнуть не обижаться, потому что за проявленную обиду бьют вдвойне, и остаться одной, и в одиночестве потерять ребенка, и умереть — в одиночестве…

— Ты давно жила одна? — спросил он.

— С шестнадцати. Меня выставили из дома, как только я закончила школу. А ты?

— Я жил с дедом и бабушкой, пока не пошел воевать. До девятнадцати. Твои тебя бросили?

— Не так, как твои. Ничего такого драматичного. Им просто было очень удобно, что меня больше нет — очевидно же стало, что я не подчинюсь, ломать меня — слишком затратно, проще забыть. Я долго ходила на терапию, свыкалась с мыслью, что мать меня не любит, что что бы я ни сделала, так и не полюбит — нет у нее этой функции. Хотя, конечно, иллюзия того, что родительская любовь должна быть по умолчанию — страшная штука. Даже тот факт, что она била меня смертным боем, в детстве не был для меня признаком ее истинного отношения. Дети слишком зависимы от взрослых.

Грен посмотрел на свои руки, сжавшиеся в кулаки.

— Ты не будешь против, если я навещу твоих родителей и набью им морды?

— Буду, — с улыбкой сказала она. — Ты музыкант, тебе надо беречь руки. Грен, я вообще не хочу иметь с ними ничего общего. Совсем ничего. Их дочь умерла, я — другое существо, не человек даже. Прошлого нет — твоего, моего. Забудь.

— Не обещаю, — он покачал головой. — Я сыграю им проклятие, а ты запишешь и мы отправим. Ты не против?

— Не против. Но тогда уж и своим сыграй.

— Проклятие? Я не смогу.

— Ну просто — сыграй. Все, что с тобой было после того, как они от тебя отказались, все, что с тобой творилось из-за этого, твою смерть. А отвезти попросим Эшу.

— Я бы и сам мог. Это недалеко.

— Тебе слишком дорого станет возвращение. Лучше не надо.

Гинко отправился в Первый Дом, едва Грен вернулся с игры. Еще бурлило послеигровое возбуждение, еще помнили пальцы струны малой арфы, еще ловил взгляд отраженный свет десятков глаз, еще гудела у самого уха тетива — а Гинко встал, и прошел через гостиную, и коснулся зеркала, и канул в нем.

— Сегодня? — спросил Грен, скидывая с плеча рюкзак.

Но ему никто не ответил. Грен прислушался. В бассейне плескалась вода. Он поднялся к себе, надел плавки под халат и пошел купаться, совсем забыв, что глаза у него все еще подведены черным, зеленым и золотым.

Вокруг бассейна горели толстые свечи. Вокруг свечей кружились бабочки. Аромат множества цветов наполнял ночной воздух. Синяя подсвеченная вода колыхалась, и Туу-Тикки была в ней совсем темной. Грен скинул халат на шезлонг, скомандовал духам подобрать ему волосы и спустился в прохладную воду. Туу-Тикки подплыла к нему, обхватила руками за плечи, обняла ногами за бедра. Грен приподнял ее под ягодицы и поцеловал. Губы у нее были соленые.

— Ты грим не смыл, — сказала она.

— Правда? — удивился он, провел пальцем под глазом. На пальце осталась темная жирная полоса. — И правда не смыл.