Подарок к Рождеству

— А еще падальщики, — добавил Алька.

— Отсюда и страхи, — согласилась Туу-Тикки. — И ксенофобия отсюда. Пара миллионов лет эволюции оставила по себе память более прочную, чем сорок тысяч лет цивилизации. Вдобавок люди скатываются в каннибализм при любом серьезном голоде. Все эти оставшиеся без связи с внешним миром арктические экспедиции, пассажиры рухнувшего в Андах самолета, голод в России в тридцатых годах прошлого века, голод в северном Китае в восьмидесятых… Стив, оно действительно отвратительно звучит, но это факты, и их остается только принять. Невозможно ничего поделать с биологическими императивами вида. Но можно сделать выбор для себя самого. Кем быть и каким быть.

— А еще, — добавил Грен, — можно уничтожить каннибальские культы по всей стране, как сделали Эндрю и Йодзу на Земле-Прим.

— Ничего не знаю об этой истории, — сообщил Денис.

— Грен-Средний мне рассказывал, — пояснил Грен. — Они общаются с Эндрю теснее, чем мы.

— Это и во время Второй мировой было, — неожиданно добавил Баки. — Ты тогда еще не воевал, Стив, но мы были в одной деревеньке в Арденнах, и там… В общем, у них не было еды, совсем. Долго. Съели траву, съели кору с деревьев. Кошек, собак. Мы зашли в один дом, а там женщина… Поставила отрезанную голову ребенка на стол и ела… остальное. Двух парней вырвало прямо в доме. — Он подумал и добавил: — Меня тоже. В том районе линия фронта все время двигалась, армии забрали все, что было в деревне, все запасы. Кто-то умер, а кто-то… так.

Алька сел рядом с Денисом, прижался к нему. Бран игнорировал разговор, уйдя в общение с пассифлорой.

— Мне повезло, — сказала Туу-Тикки. — Мои родичи по материнской линии сумели пережить тот голод. В тридцатые. Не знаю, как. Может, потому, что были горожанами. Кому-то повезло меньше. Стив, не принимай такие вещи близко к сердцу. Все это просто есть. Как войны. Люди меняются, и стараются меняться к лучшему. Просто очень большой разброс. От кромешного ужаса до каких-то немыслимых чудес силы духа и милосердия. От Менгеле до матери Терезы. От Гитлера до Януша Корчака.

— От Рамлоу до тебя, — добавил Баки. — От Земо до Т’Чаллы.

Стив гладил кота, кот мурчал.

— У вас очень неприглядная выборка, так и людей можно возненавидеть всех разом. Заранее, за еще несовершенное. И обходить в итоге стороной, — про «чтоб не запачкаться» Стив не стал озвучивать.

За homo sapiens стало обидно и хотелось доказать обратное, но сил у Стива внезапно не стало. Да и в самом деле, не ссориться же со своей семьей. К тому же они правы в своих примерах, дерьма вокруг всегда было полно.

— Чистокровные фейри и правда стараются обходить людей стороной, — согласился Грен. — Кроме таких, как наши с Туу-Тикки отцы. Другие расы — по-разному. У Эшу половина команды — люди, и выступают они тоже перед людьми. Кто-то видит только обезьяну в человеке, а кто-то — только искру божественного света, хотя в каждом человеке намешано и того, и другого. Люди очень разные, Стив. Важно не то, как поступают другие. Ты не можешь за них отвечать. Важно то, каков ты сам. Просто… ну, нет ничего удивительного в человеческой мерзости. Не всем по силам осознавать каждое свое действие. Но вот человеческая сила духа действительно восхищает. Стив, ты правда думаешь, что многие решились бы вот так, как ты, ринуться в неизвестное за тем, кого они любят? Принять помощь от того, кого считают врагом? Решиться остаться в чужом, незнакомом мире? Не оглядывайся на других, Стив, они не имеют значения. Их дела — это только их дела. Их отношения с собственной совестью и кармой. Имеет значение только твой выбор, твои поступки, то, что движет тобой. Какое тебе дело до биологических императивов вида, пока ты поступаешь так, как считаешь правильным?

— Не знаю, я не знаком с этими многими. Я увидел, что кто-то забирает Баки, а я и шагу сделать не могу, чтоб ему помочь, что я снова его теряю и не могу остановить это. Я так разозлился…

Он замолчал. А потом, Стив, ты получил бы письмо от Баки, подобное тому, что сам написал Старку и чуть позже Сэму. И все, вряд ли бы получилось снова собрать себя в единое целое.

Баки обнял Стива, стиснул от души.

— Прекрати, — сказал он. — Ты все сделал правильно. Оказался в нужном месте в нужное время. У тебя к этому вообще талант. — Он оглядел фейри. — Развели тут мрачняк. Да еще при Альке.

— А? — вскинулся тот. — Нет, я знал. Мы иногда такое обсуждаем.

— «В этом-то вся и прелесть, — пробормотал Баки Стиву на ухо, — что если ты стал героем — а ты уже стал героем, то никому на свете ты ничего не должен». Спою тебе еще раз.

Баки обнимал Стива, пока не почувствовал, что того оставляет напряжение, а потом предложил:

— Давай перекусим. Что-то я проголодался.

— Да ужинать уже пора, — сообщила Туу-Тикки. — Будут стейки из тунца и имбирное печенье.

========== Глава 40 ==========

Стив ел без всякого интереса к тому, что он ест. Просто загружал организм топливом. Рассуждения о человеческом каннибализме его ошарашили, как хороший удар по голове. Он не сомневался, что, если попросит, ему выдадут тома научных исследований на эту тему. Фейри не лгут — в этом Стив уже убедился. Легче от этого не становилось. И та историю, которую рассказал Баки… Баки тоже не стал бы ему врать. Не об этом.

Стив то и дело возвращался к мысли об уничтоженных каннибальских культах. Это было как все время трогать языком больной зуб. Невозможно остановиться. В какой стране были эти культы? Стив боялся, что заранее знает ответ.

Хотелось кричать. Как люди могут так с другими людьми?! Но Стив и без того знал ответ. Люди — могут. Он бросил быстрый взгляд на Баки. Тот спокойно жевал, отпивал черешневое вино из бокала — Баки нравился вкус.

— Кто такой Януш Корчак? — неожиданно спросил Барнс.

— Педагог, врач, — ответила Туу-Тикки. — Его «Дом сирот» был в варшавском гетто. Он добывал для них еду, лекарства. Сам понимаешь, это было сложно во время войны. Когда фашисты депортировали всех детей в концлагерь «Треблинка», Корчак поехал с ними, хотя мог бы скрыться в любой момент. Ему предлагали перебраться в безопасное место. Погиб в газовой камере вместе с детьми.

Баки задумчиво кивнул.

— Мать Тереза?

— Монахиня. Причислена к лику святых. Работала в Индии, помогала бедным и больным. Много работала в больницах для бедных. Открывала школы, приюты и больницы для бедных и тяжелобольных, независимо от их вероисповедания. Основала монашескую общину, отделения которой работают в большинстве стран до сих пор. В Сан-Франциско тоже есть такая, работает в основном с иммигрантами из Центральной Америки и Китая.

— О них есть песни, — неожиданно добавил Алька. — О Корчаке и о матери Терезе.

— Ох да, — отозвалась Туу-Тикки. — Ту, что о Корчаке, я до сих пор помню почти наизусть. От нее дрожь пробирает.

— Послушаем потом, — кивнул Баки.

Он помог убрать со стола и глянул на Стива. Тот поднялся, кривовато улыбнулся и вышел.

— Смотреть что бы то ни было сегодня я не в состоянии, — сообщил он на лестнице.

— Просто посидим, — согласился Баки.

Он распахнул дверь в свою комнату, впуская котов. Стив, не думая, зашел туда, осмотрелся и тихо ахнул.

— Баки, ты…

Стив не заглядывал в комнату Баки недели три или четыре. Как-то так получалось, что если они проводили время вдвоем, то в комнате Стива. Вид у комнаты Барнса был… шокирующий.

— Ща, — Баки сгреб груду одежды с кресла и комом запихнул в шкаф. — Садись.

— Ты здесь что, вообще никогда не убираешь?!

Стив, внимательно глядя под ноги, добрался до кресла и сел. Баки пожал плечами. Он скинул шмотки с компьютерного стула на незастеленную кровать, выглядящую так, словно на ней дрались, и плюхнулся на него. Стив оглядел комнату.

Занавески в пятнах краски. Стол — тоже. Открытый шкаф как будто тошнит одеждой — вроде бы у Баки ее было не так много? Штук пять скомканных высохших тряпок в пятнах краски на полу и на столе — Стив узнал в них полотенца из ванной. На всклокоченной измятой кровати — раскрытые книги корешками вверх. На тумбочке — блюдо с огрызками и шкурками, покрытыми плесенью. На деревянном подоконнике — отпечаток измазанной в белой краске руки. Тут и там раскиданы синие комочки — носки? Везде, где можно, пепельницы, полные окурков, штук шесть, и вокруг пепельниц все тоже обсыпано пеплом. Стопка рисунков, сверху лежит нож в ножнах. Наушники, небрежно зацепленные за столбик кровати. На столе мольберт, на нем рисунок — алые, голубые, синие, желтые разводы и полосы. На мольберте тоже пятна. Одежда на спинке кровати, на полу, в шкафу, везде. Грязная одежда. Тяжелый липкий запах сигаретного пепла и окурков. И еще какой-то, смутно знакомый, тоже не слишком приятный.