Змеюка

А пока что братцы, получив свою долю из выручки, хитро переглянулись и смотались, прихватив с собой Яна, и кажется, Камилла догадывалась, куда они отправились с такими довольными мордами. Ей отец тоже выдал крону, да не золотую, чтобы не вытащили потихоньку или не выхватили силой из руки, а горстью мелочи, но сам задержался поговорить с хозяином мастерской, и Камилла, тихонько встав у него за спиной, тоже осталась послушать.

Потому что мастерская была — алхимика. Самого настоящего. Ну, то есть, в мастерскую никто чужаков не пускал, понятно, а стояли отец с Камиллой в передней, где и сесть было не на что: ни тебе кривоногих, неудобных, низких креслиц, ни даже простых табуретов — не любил, видно, хозяин, чтобы гости у него рассиживались. Только и имелись в этой передней, что почерневший от времени стол, куда отец и выложил добычу, чтобы хозяин мог её толком рассмотреть, да шкафчик в углу, в котором за стеклом стояли разной формы бутылочки. Одни сверкали острыми гранями, другие были непрозрачными, не глиняными ли, зелья в них то мерцали, то густо, масляно блестели, ядовито-алые, золотистые, травянисто-зелёные… «Водица крашеная», — непочтительно подумала Камилла, потому что настоящие зелья красивыми не бывают и вот так, просто в шкафах, не хранятся. Им нужны темнота и холод, и хозяин не мог этого не знать, а значит, морочил добрым людям головы.

Звали его Асканио Серпент, но в городе он был больше известен как Змей. То ли за характер его так прозвали, то ли за то, что яды изучал: он вроде как готовил для них противоядия, но ведь чтобы противоядие приготовить, надо доподлинно знать, как сам яд действует. Так что… болтали всякое. Камилле до этого дела не было: Асканио Змей был алхимик-зельедел, и она готова была слушать его сутки напролёт, хотя он всего только объяснял отцу, каких частей тел каких опасных тварей ему недостаёт для полного счастья.

И ещё спросил отца, не надумал ли Ян всё-таки пойти к нему в ученики: у него, у мастера Змея, прежний ученик получил уже звание подмастерья, а подмастерьям реторты мыть невместно, приходится подёнщиков нанимать (то есть, Змей не сказал «невместно», понятно; другое слово он сказал, но Камилла его не то что запомнить — повторить не смогла бы, хотя про смысл вроде как догадалась). Ян, говорил мастер, парень неглупый, серьёзный и основательный, а алхимик — это как ни крути, не охотник деревенский.

— Нет, — сказал отец. — Не нравится ему в городе, а травы он только собирать согласен. Возиться с ними, разбирать и резать его палкой не загонишь.

— Жаль, — сказал Змей, и Камиллу будто кто-то в спину толкнул.

— А меня возьмёте, мастер? — выпалила она.

Отец только хмыкнул, а мастер Асканио неприятно осклабился, сдёрнул круглую чёрную шапочку и наклонил голову, гладкую и блестящую посередине и обросшую на висках, за ушами и, наверное, на затылке кое-где седой, а кое-где ещё тёмной щетиной.

— Вот, сударыня, — сказал он ядовито, — единственно возможная для алхимика причёска. Потому что и в ингредиентах не должно быть ничего лишнего, в том числе и волос; и вспыхнет ваша роскошная грива вся разом, если Предвечная храни, горелка будет неисправна или вы соль с поташем перепутаете.

Камилла судорожно вцепилась в косу, намотав конец на кулак.

— А если я волосы обстригу, — с отчаянной решимостью спросила она, — тогда возьмёте?

Змей с отцом рассмеялись, отец ещё и за косу дёрнул, ухватившись поверх Камиллиного кулака.

— А меня-то спросить, позволяю ли?

Камилла изо всех прикусила язык, чтобы не ляпнуть, что в их семье мать — хозяйка, а уж она точно позволит.

— А не лучше в городе алхимиком, чем в деревне ведьмой? — нашлась она, потому что совсем смолчать ну никак не получалось.

— А ты ведьма? — неожиданно заинтересовался Змей.

— Искатель брат Манфред сказал «чистый целитель».

— Слабенький, да? Поднадзорный, учиться не взяли, — Змей ткнул её жёлтым сухим пальцем в лоб.

— Да, мастер, — сказала Камилла, не отстраняясь от его руки, хотя очень хотелось: и от рукава пахло чем-то очень резко, и вообще… неприятно. Не любила она, когда кто-то подходил слишком близко. — И ещё я Старшую речь знаю, даже читать могу. Только некоторые слова не знаю, что значат, — созналась она.

— Вернее, знаешь только некоторые слова, — ухмыльнулся он, и Камилла нахмурилась, соображая, о чём это он. — Ладно, — сказал он и этак хитренько глянул на её отца, — если пострижёшься не длиннее, чем на полпальца, возьму ученицей, слово мастера.

Они с отцом опять засмеялись, отец опять подёргал её за косу и сказал:

— Ладно, Мила, хватит уши греть. Иди уже купи себе бус каких-нибудь. Или книгу. Про любовь, — он подмигнул ей, но Камилла только фыркнула: про любовь! Пф-ф, она бы лучше про абесинских пиратов почитала.

Ей ещё очень хотелось послушать, о чём будут Змей с отцом говорить, но отец развернул её к двери и хлопнул ладонью по заднице: иди уже. Пришлось идти.

В общем, бродить по торговой улице, где лавочки были для среднего достатка горожан, а не совсем уж страшно дорогие, тоже было интересно. Никаких бус Камилла, понятно, не покупала, а до книжной лавки не добралась ещё. Заходила к торговцу тканями, присмотрела себе на осень не очень толстого мягкого сукна (вытянулась она за лето, прошлогоднее платье коротко уже станет, надо будет его Дине отдать: захочет — себе надставит, захочет — подарит кому). Покупать пока не стала, чтобы не таскаться с жарким кулём под мышкой, хоть торговец и предлагал с мальчишкой-посыльным доставить отрез на постоялый двор. Камилла отговорилась тем, что поглядит, сколько денег останется — вдруг ещё и полотна на рубашку хватит купить? Всё равно ж возвращаться. Потом зашла в посудную лавку и долго облизывалась на густо-синие с золотом чашки с блюдцами, но там приказчик попался надоедливый, как муха: глядя на её дорогущий в чайных розах полушалок, он, видно, никак не хотел отпускать денежную покупательницу с пустыми руками, а раз те чашки были ей всё же не по карману, он настойчиво (чтоб не сказать похуже) пытался всучить ей то сервиз с хрустальной благодатью, то хоть пару чайников, заварочный и для кипятка, расписанных какими-то овечками в поле. Насилу Камилла от него сбежала.

— Волосья прибери, дурища деревенская, — буркнул какой-то мордатый дядька в форме городского стражника, едва она вышла из лавки.

— А? — Камилла непонимающе потрогала свою гладко заплетённую косу — куда её ещё прибирать? Выйти «по-городскому», совсем без платка, ей казалось всё-таки неловко, и полушалок она накинула на плечи и завязала на груди, хоть и непривычно было ходить с непокрытой головой, но уж причесалась зато волосок к волоску.

— Косу под платок спрячь, говорю, — на что-то злясь, сказал он. — Обрежут — будешь потом выть и на стражу жаловаться.

— А зачем её резать?

— Продать, конечно, — он даже языком прицокнул от такой несообразительности. — За такую косищу две-три кроны точно дадут, а ты ходишь мотаешь тут ею, босяков в соблазн вводишь. А потом ревёте, как вам теперь домой ехать…

— Ой, спасибо, сударь. — Камилла торопливо перекинула косу на грудь и заправила её под узел платка. Ещё она, присмотревшись, поняла, что у стражника болит от жары и с похмелья голова, но лезть к нему «А давайте, сударь, я вам голову подлечу» не посмела: и разрешения у неё нет кого-то лечить, а в городе небось с этим строго, и как ещё этот дядька захочет у ведьмы лечиться.

Она пошла дальше, всё так же поглядывая по сторонам, но при этом то и дело трогая косу: две-три кроны, ничего себе! У городских дамочек что, своих-то вообще полтора волоска, что ли, раз готовы такие деньжищи платить? Или это для театра? Актрисам вроде как надо разные парики, чтобы разных женщин играть: сегодня рыжая, завтра белобрысая — каждый раз перекрашиваться, все волосы сожжёшь. Облысеешь, и уже поневоле придётся парик покупать. Эх, жалко летом в театре пьес не играют — она бы сходила. Красиво, хоть и не больно понятно, и голоса у актёров такие… прямо до мурашек по спине.