Змеюка

— То-то и оно, что пока, — вздохнул тот. — Мой вон… — Он резко замолчал, а потом заговорил без всяких игривостей и жалоб на нелёгкую трактирщицкую долю. — А может, всё ж таки подумаешь, Лаванда? — спросил он. — Ладно, когда тёща ведьма, они все ведьмы, — он хохотнул, но как-то так… вот просто положено про тёщ шутить, что ведьмы-де, ну так он и пошутил, да только на самом-то деле ему вовсе не смешно. — А вот к жене-ведьме в примаки… к тебе вон только Фин и пошёл, других не нашлось.

— А может, — опять же насмешливо спросила мать, — других я не приняла? Были другие, Томас, были. За домик да за серебро в кошельке не только девки подолы задирают, ваш брат тоже только так… нагибается. Коли за три года не забредёт в село никто такой смелый, чтобы ведьмы не испугался, так возьму в примаки для Милы скотинку безответную. Такого мужа, чтобы и думать не смел мою дочь в колдовстве обвинять. Не хочется, понятно, в зятья тютю бесхребетного, да тыкать каждый раз пьяного головой в ведро, чтоб не смел Милу упрекать, будто она его приворожила да высушила, подлая — того ещё меньше хочется. А вы ведь народ такой… Не дай Создатель, баба в чём-то лучше вас! Не все, хвала Создателю, конечно, да только таких, кому женин дар яйца не прищемляет, немного. Таких на всех ведьм точно не хватит.

— Михе твоя Мила яйца точно не прищемит, — возразил трактирщик, и Камилла дёрнулась от этой «Милы». Когда её так звали родители-братья, ещё ладно, хотя она и не любила, чтобы её имя кромсали. А с чужих она всегда требовала, чтобы полностью именовали — Камилла! — Миха ко всякому народу привычный, — говорил Михин дядька дальше, — тот богатый, этот знатный, вон тот чародей, а этот императорского войска капитан с тридцатью годами выслуги… Лаванда! Я ж твою дочку не в служанки беру, постели постояльцам взбивать! Поставлю ей флигелёк отдельный, да и пусть себе в нём варит декокты свои. И лечебные, и всякие. Николе вон на тот Солнцеворот бутылку такого бальзама поднесла, разумница, что я до последней капли всё из стакана вылизал, как он меня угостил — прямо вода живая! А что ей ещё, может, десять лет на настоящую травницу учиться, так я её на цепь посажу, что ли? Надо будет чего у тебя спросить, так пойдёт да спросит.

Мать замолчала, и у Камиллы замерло сердце: неужели согласится? Трактирщик ведь, по деревенским меркам, неслыханную вещь предлагает: замужняя баба будет совсем не бабьим делом заниматься, и будет ей во всём полная воля, кроме разве с мужем спать, когда тот потребует. А трактирщик Томас — это вам не Марта-вдовица. Он вон с управителем Манксом на короткой ноге; если что, тот и перед владетелем всегда словечко замолвит. А если и правда Миха перед важными гостями… нагибается, так кому какое дело, в каком месте у него мозоли? Да и станут ли ещё его через три-четыре года нагибать — усишки вон уже пробиваются, а там и бриться начнёт «по-городскому», как сам дядька, так на него уже больно охотников не будет, надо думать.

— Лаванда, — масленым голоском продолжал уговаривать трактирщик, — я б другой бабе пел про шёлковые платья да про серёжки золотые, а тебе про то и говорить не стану. Сама знаешь, невестку одену, как дочь родную — мне же самому лестно погордиться-похвастаться, в чём мои бабёнки ходят. Не про то речь! Никто Милу ни словом не попрекнёт, что ведьма — для того ж и замуж зовём. Так что ты подумай, а? Два года, сама знаешь — это вовсе не много, обернуться не успеешь. А с внуками водиться ты всё равно не станешь: когда тебе? А повидаться часок кто тебе мешает? Приходи в любой день. Подумай, — уже жёстче повторил он. — Я-то человек не гордый, хоть ещё сто раз приду да спрошу, не передумала ли. Да тебе-то неловко будет десять раз сказать нет, а на одиннадцатый передумать. Так что ты лучше помолчи пока, а как Фин вернётся, с ним потолкуй, что ли.

— А ты с ним толковал уже, — натянутым ломким голосом спросила мать, хоть и старалась говорить с насмешкой.

— Толковал, — подтвердил трактирщик. — Не скажу, будто он прямо заплясал, врать не стану, но сказал, что резон в этом есть.

Он, видимо, поднялся — тяжко скрипнул табурет.

— Ладно, — сказал он, — пойду, пожалуй. Я чего ещё сказать-то хотел… А! Наливка у тебя больно хороша, не продашь ли четверть-другую? Это важные господа вина требуют, а кто попроще, те и наливку пьют-не жалуются.

— А чего ж всего четверть, а не весь бочонок? — хмыкнула мать. — Продам, пожалуй. И настой багряных лилий сделаю. Готовь денежки, Томас.

— У меня лучше есть, — хитренько отозвался тот. — Стоял у меня намедни господин литератор да в карты проигрался. Так он мне цельную стопку книг за долги оставил. Я спросил, придержать ли, чтобы выкупить мог, а он ручкой машет: продавай, ежели найдёшь кому. Ну, я сразу про тебя и подумал да про мальчишек твоих: вы же всё из города книжки привозите. Возьмёшь за наливку-то?

— Возьму, — быстро сказала мать. — Неси. И бочонок пустой на обмен.

«Книги — это здорово, — подумала Камилла. — Занятно только, какие?» На тот Солнцеворот Миха подарил ей то ли забытую, то ли брошенную какой-то проезжей дамой книгу с роскошными гравюрами под тонкой, почти прозрачной бумагой. Гравюры Камилла разглядывала с удовольствием и подолгу, а вот сама книга была пустая и глупая. Про какую-то благородную сиротку, томившуюся у злых родственников (Ничего себе злые! Кормили-одевали здоровую кобылу и даже работать по дому взамен не заставляли; сидела себе с пяльцами да вздыхала, что её на балы не берут, а где людям со своими тремя дочками денег на ещё одно бархатное платье взять, про то не думала), пока не встретился ей молодой богатый красавец да не влюбился в неё, всякое соображение потеряв. У литератора, у мужчины, такое навряд ли водится, но кто его знает? Было бы что-нибудь про дальние земли да про старые времена — она бы почитала. Или стихи вроде тех, что отец привёз в прошлый раз:

Завтра наше время закончится,

Разлетится рваными клочьями.

Утром, криком вороньим порченным,

Заплету в клинок одиночество…*

Не очень понятно, но прямо до самых печёнок пробирает.

Мать пошла проводить гостя, а Камилла собрала ободранные стебли, кроме отложенных для коновала, и понесла их выкидывать в яму, куда складывали всякие огрызки-очистки и повыдерганные сорняки. Когда она вернулась, мать задумчиво ворошила листья на противне, собираясь вроде как поставить его в печь.

— Всё слышала? — спросила она.

— Всё, — хмуро ответила Камилла. — Матушка, а на кой мне вообще муж сдался? Я и в девках бы жила себе, с тремя-то братьями.

— А дети?

— Так захочу поводиться, на то племянники будут, а своих рожать… — она дёрнула плечом. — Чтобы и их дразнили ведьминым отродьем? Да чтобы друзей со всего села нашлось полторы штуки, и те… Михи?

— Ведьмочка моя бедная, глупая, — сказала мать и обняла её. — Томас, конечно, дело говорит, но за Миху я тебя точно не отдам. Лучше уж ведьмино отродье, чем шлюхино.

Комментарий к Ведьма

* - Ольга Громыко, “Год Крысы. Путница”

========== Соискательница ==========

Вернувшийся из удачного похода в Костяной распадок отец взял в город всех четверых. То есть, старшие братцы могли уже и сами съездить, разрешения не спрашивая, особенно двадцатилетний Якоб, но всё равно это было целое приключение — поехать всем вместе. Мать только дома осталась: не хотела оставлять хозяйство на одних батрачек. Да и девчонок оставлять без присмотра не хотела тоже.

Камилла предвкушала, как пройдётся по всем попавшимся по пути лавочкам — отец обещал ей целую крону, когда сбудет добычу. Она распрекрасно знала, что у неё на лбу написано «Принарядившаяся деревенщина» (да-да, на слух она никогда не жаловалась), но деревенщину в дорогом, даже по городским меркам, платье и с золотыми «гвоздиками» в ушах никто из лавок не гнал. Разве что совсем уж за дурочку держали, ни счёта, ни грамоты не знающую, так тут приказчиков ждало жестокое разочарование — и читать, и считать Камилла умела очень неплохо.