Хождение по мукам

Об отношении Толстого к Блоку мы можем судить, в основном, из свидетельств современников писателя. Так, литературовед А.Л. Дымшиц рассказывал: «Я подарил Толстому подготовленный мною томик стихотворений Сергея Есенина (...) “Вы верно пишете о влиянии Блока на Есенина, именно Блока “Стихов о России””, – заметил Алексей Николаевич». И далее: «Он говорил об этих стихах в самых возвышенных выражениях, как о “школе патриотизма”, как о “поэзии первой любви к отчизне”. Потом (...) вспомнил стихотворение “Грешить бесстыдно, непробудно...”, прочитал на память начало, прочитал конец (”Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне”) и стал говорить о том, что так любить Россию нам нельзя...»[429]. На прямой вопрос Дымшица: «Алексей Николаевич, скажите, Бессонов – это, по-вашему, Блок?» – писатель ответил: «Ну что вы! Конечно нет. Если бы это был Блок, то я был бы пасквилянтом. Бессонов – фигура собирательная и сборная. Он, во-первых, тип, а во-вторых, в нем собраны черты многих людей, которых я знал и наблюдал. Есть в нем, между прочим, и кое-что от Блока. Но, разумеется, не настолько, чтобы можно было говорить о пасквилянстве»[430].

«Кое-что от Блока», начиная с портретного сходства и мотивов произведений поэта до фактов его биографии, отразившихся в романе, составляет существенную часть художественного образа Алексея Алексеевича Бессонова. Уже при первом его появлении во второй главе «Хождения по мукам», на заседании общества «Философские вечера», в характерно обрисованном портрете героя угадывается Блок, а камертон образа – «худое матовое лицо» – отсылает к известному стихотворению И.Ф. Анненского «К портрету А.А. Блока»:

В романе упоминается, применительно к Бессонову, один из реальных петербургских адресов Блока, «где-то около Каменноостровского проспекта» (Малая Монетная улица, дом 9), и находят отражение отношения поэта с оперной певицей Любовью Александровной Дельмас («актрисой с кружевными юбками»), вдохновившей его на стихотворный цикл «Кармен». Немаловажное место в структуре произведения занимают мотивы стихов Блока: цикла «Возмездие» и поэмы с одноименным названием; в размышлениях Бессонова накануне гибели слышны отзвуки блоковского увлечения скифством («Натянув попону до подбородка, Алексей Алексеевич глядел в мглистое, лихорадочное небо, – вот он – конец земного пути: мгла, лунный свет и, точно колыбель, качающаяся телега; так, обогнув круг столетий, снова скрипят скифские колеса»).

Одиночество и пессимизм героя «Хождения по мукам» («У меня раньше оставалась еще кое-какая надежда... Ну, а после этих трупов и трупов все полетело к черту... Создавалась какая-то культура, – чепуха, бред... Действительность – трупы и кровь, – хаос (...) у меня вот уже больше года отвращение к бумаге и чернилам...») соотносятся с памятными Толстому настроениями поэта, о которых он писал в 1922 г. К.И. Чуковскому: «...в жизни Европы решающую роль должна сыграть Россия. Оттуда, из России, должно подуть спасительным забвением смерти. Вы помните очень давнишнее настроение А.А. Блока, когда он сидел дома с выключенным телефоном, – у него было безнадежное уныние бессмыслицы, в каждом лице он видел очертание черепа. Вот так же и в Европе: – заперта дверь, и выключен телефон с жизнью»[432]. Знал автор романа и о пристрастии Блока к синему цвету[433], решив в соответствующей цветовой гамме сцену прихода Даши Булавиной к Алексею Алексеевичу Бессонову. Их встрече предпосланы опустившиеся на город «синие сумерки» и сопутствует «спокойный полусвет», которым наполнил комнату засветившийся «синий абажур». «Прозрачно-бледным с синевой под веками» написано и лицо Бессонова.

Образ Акундина, искусителя Бессонова, заставляет вспомнить о близком Блоку критике и публицисте Р.В. Иванове-Разумнике, основоположнике, теоретике и организаторе общественно-литературной группы «Скифы», заявившей о себе двумя одноименными сборниками (1917 и 1918 гг.) и политически тяготевшей к партии левых эсеров. Своеобразным манифестом группы стало пронизанное романтическими настроениями введение к первому сборнику, где уделом «мятущихся духовных “скифов”» провозглашалась «неудовлетворенность и непримиримость», а «проповеди тихого, умеренного приятия жизни, тихого, размеренного житейского горения» противопоставлялась «вечная революционность» исканий «непримиренного и непримиримого духа», «благоразумию» – «святое безумие». Все «скифы» (в группу входили А. Белый, С.А. Есенин, Н.А. Клюев, А.М. Ремизов, Е.И. Замятин, О.Д. Форш, М.М. Пришвин и др.)[434] были едины во мнении, что революция – это начало нового мира, начало Царствия Божьего на земле, а духовный максимализм, катастрофизм и динамизм скифства, соединившись с достижениями русской революции, должны открыть новый путь к «настоящему освобождению человечества, которое не удалось христианству»[435]. (Характерны в этом плане оговорки Акундина: «Мы, как первые христиане» и др.)[436].

Завершается романная биография Бессонова на фронте, где он погибает от рук дезертира. На фронте же, в январе 1917 г., видел последний раз Блока Толстой, о чем записано в дневнике писателя: «Встреча с Блоком. Он сказал: “Когда-нибудь вспомним, как молча шли по станции в Парахонске”»[437].

Несмотря на столь явные блоковские отсылки, Толстой упорно не хотел признавать за поэтом статуса единственного прототипа своего героя. Так, критикам и литературоведам, которые безоговорочно видели в Бессонове только Блока, а среди них были Э.Ф. Голлербах, В.Б. Шкловский, И.А. Векслер, писатель отвечал на обсуждении трилогии «Хождение по мукам» в Союзе советских писателей в конце 1930-х годов: «Я хочу сказать об одном персонаже – о Бессонове. Я принимаю упрек Шкловского, что если это только намек на то, что есть Блок, то это, конечно, большое преступление, но дело в том, что я ни в коем случае не хотел писать Блока. Я – человек этого общества символистов. Уверен, что не многие из вас понимают символистов. Блок один, а обезьян Блока было очень много, именно обезьян Блока. И то отрицательное, что было в Блоке, а в нем было отрицательное, это стало поведением целого круга известных символистов, и это было гораздо глубже, чем поведение известного кружка писателей. В этом отражалась целая эпоха. И вот я-то хотел изобразить именно обезьяну Блока, и вышел Бессонов»[438].

IV. ПАНОРАМА КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ КАК ЭЛЕМЕНТ ПОРТРЕТА ЭПОХИ В РОМАНЕ

Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго, – предсмертного гимна, – он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники, – новое и непонятное лезло изо всех щелей.

Неотъемлемой частью портрета эпохи кануна войны и революции в России является в «Хождении по мукам» панорама культурной жизни Петербурга первых десятилетий XX в. Автор вовлекает в орбиту произведения все наиболее яркое и характерное, создавая емкие образы, неразрывно связанные с общей художественной идеей романа, будь то заседания общества «Философские вечера», сцены в кабачке «Красные бубенцы» или коллективный портрет футуристов. Толстовский принцип показа, предполагающий узнавание и различные ассоциации современников, основан на причудливом сочетании вымышленного и реального, типического и индивидуального, совмещении порой разнородного и разновременного материала, насыщении текста многочисленными аллюзиями, отсылающими к реальным лицам и событиям.

429

Воспоминания. С. 335. О том же писал в воспоминаниях об отце и сын писателя Д.А. Толстой: «Помню зимний вечер в Барвихе в 1940 году, когда я заговорил с отцом о стихах. Шел разговор о Пастернаке. Отец помешал угли кочергой и сказал: “Единственный гениальный поэт нашего века – это Блок. Хочешь я тебе почитаю Блока? Принеси томик из библиотеки. Или нет, почитай лучше сам”. Он говорил тогда о Блоке с подлинным восторгом, и я как-то вдруг осознал степень его почитания. Я спросил с недоумением, как же мог он, так любя поэта, вывести его в Бессонове. “Бессонов – это собирательный образ, это больше последователи Блока, нежели он сам”, – ответил он. Но я не вполне поверил ему. Уж слишком похож Бессонов на Блока, даже внешне» (Толстой Д.А. Для чего все это было: Воспоминания. СПб., 1995. С. 52).

430

Там же. С. 340.

431

Предположительно, стихотворение обращено к портрету А.А. Блока, выполненному в 1907 г. К.А. Сомовым.

432

Переписка. Т. 1. С. 314. 11 июня 1912 г. Блок записал в дневнике: «Я все еще не могу вновь приняться за свою работу – единственное личное, что осталось у меня в жизни, так как ужасы жизни преследуют меня... Справлюсь – одна надежда. Пока же – боюсь проклятой жизни, отвожу от нее глаза (...) я стал одинок, и стало мне опять не переварить этой пакости, налезшей на меня... Боюсь жизни» (Блок (2). Т. 7. С. 149).

433

Ср. в мемуарах В.В. Каменского «Путь энтузиаста» (1931): «Я бывал у Блока на квартире, на Галерной улице, и уходил от него с болью: вот, мол, какой он громадный, культурный поэт, а живет, будто на пустынном острове – в своем тихом синем кабинете, под большим синим абажуром и на письменном столе – синие конверты. И сам Александр Александрович одет в синюю блузу с байроновским воротником» (Каменский. С. 441).

434

По воспоминаниям Р.В. Иванова-Разумника, Блок только из-за отсутствия в Петрограде в день организационного собрания не примкнул к «Скифам».

435

Скифы. СПб., 1917.

436

Тем не менее художественный образ Акундина, конечно, более многомерен. Так, Е.Д. Толстая полагает, что писатель «строил» его, «портретно ориентируя на молодого Ленина-Ульянова, так же, как и Акундин, политэмигранта, подпольщика, инкогнито»: «...небольшого роста человек с шишковатым стриженым черепом, с молодым скуластым и желтым лицом» (Деготь или мед. С. 384). Она же пишет: «Фамилия “Акундин” сама по себе красноречива: одного из самозванцев XII в. звали Тимофей (Тимошка) Акиндинов или Акундинов. Это был московский приказный, в 1644 г. бежавший в Европу и выдававший себя за наследника царя Василия Шуйского» (Там же. С. 368–369).

437

Материалы и исследования. С. 382. Более развернуто эту встречу Толстой описал в своем очерке «Падший ангел: Александр Блок», созданном после смерти поэта: «В январе 917 года морозным утром я, прикомандированный Земгором к генералу М., объезжавшему с ревизией места работ западного фронта, вылез из вагона на маленькой станции, в лесах и снегах, и пошел к городку фанерных бараков, где было управление дружины. Мне было поручено взять сведения о работавших в дружине башкирах. Меня провели в жарко натопленный домик, где стучали дактилографисты, и побежали за заведующим. Через несколько минут, запыхавшись, зашел заведующий, худой, красивый человек, с румяным от мороза лицом, с индевевшими ресницами. Все, что угодно, но я никак не мог ожидать, что этот заведующий окопными работами – Александр Блок. Он весело поздоровался и сейчас же раскрыл конторские книги. Когда сведения были отосланы генералу, мы пошли гулять. Блок рассказывал мне о том, как здесь славно жить, как он из десятников дослужился до заведующего, сколько времени в сутки он проводит на лошади; говорили о войне, о прекрасной зиме... Когда я спросил – пишет ли он что-нибудь, он ответил равнодушно: “Нет, ничего не делаю”» (X, 37–38).

438

Цит. по.: Щербина В.Р. А.Н. Толстой: Творческий путь. С. 160–161.