Хождение по мукам

Алексей Толстой

Хождение по мукам

Хождение по мукам

ПРЕДИСЛОВИЕ

Этот роман есть первая книга трилогии «Хождение по мукам», охватывающей трагическое десятилетие русской истории. Тремя февральскими днями, когда, как во сне, зашатался и рухнул византийский столп Империи[1], и Россия увидала себя голой, нищей и свободной, – заканчивается повествование первой книги.

Вторая часть трилогии, еще не оконченная, происходит между 17 и 22 годами, в то время, когда Россия переживала не радостную радость свободы, гнилостный яд войны, бродивший в крови народа, анархию и бред, быть может гениальный, о завоевании мира, о новой жизни на земле, междоусобную войну, разорение, нищету, голод, почти уже не человеческие деяния и новый государственный строй, сдавивший, так что кровь брызжет между пальцами, тело России, бьющейся в анархии. Грядущее стоит черной мглой перед глазами. В смятении я оглядывался: действительно ли Россия – пустыня, кладбище, былое место? Нет, среди могил я вижу миллионы людей, изживших самую горькую горечь страдания и не отдавших земли на расточение, души – мраку. Да будет благословенно имя твое – Русская Земля. Великое страдание родит великое добро. Перешедшие через муки узнают, что бытие живо не злом, но добром: волей к жизни, свободой и милосердием. Не для смерти, не для гибели зеленая славянская равнина, а для жизни, для радости вольного сердца.

Третья часть трилогии – о прекраснейшем на земле, о милосердной любви, о русской женщине, неслышными стопами прошедшей по всем мукам, заслонив ладонью от ледяных, от смрадных ветров живой огонь светильника Невесты[2].

Книги этой трилогии я посвящаю Наталии Крандиевской-Толстой.

~~

О, Русская земля!..[3]

I

Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами московского переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности.

Бродя по прямым и туманным улицам, мимо мрачных, как ящики, домов, с темными окнами, с дремлющими дворниками у ворот, глядя подолгу на многоводный и хмурый простор Невы, на голубоватые линии мостов, с зажженными еще до темноты фонарями, с колоннадами неуютных и нерадостных дворцов, с нерусской, пронзительной высотой Петропавловского собора[4], с бедными лодочками, ныряющими в темной воде, и бесчисленными барками сырых дров вдоль гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих – озабоченные и бледные, с глазами, как городская муть, – видя и внимая всему этому, сторонний наблюдатель – благонамеренный – прятал голову поглубже в воротник, а неблагонамеренный – начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее, унылое очарование.

Еще во времена Петра Первого дьячок из Троицкой церкви, что и сейчас стоит близ Троицкого моста, спускаясь с колокольни, впотьмах, увидел кикимору – худую бабу и простоволосую, – сильно испугался и затем говаривал в кабаке: «Петербургу, мол, быть пусту»[5], – за что был схвачен, пытан в Тайной канцелярии и бит кнутом нещадно[6].

Так с тех пор, должно быть, и повелось думать, что с Петербургом – нечисто. То видели очевидцы, как по улице Васильевского острова ехал на извозчике черт[7]. То в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням Медный Император[8]. То к проезжему в карете тайному советнику липнул к стеклу, приставал мертвец[9] – мертвый чиновник. Много таких россказней ходило по городу.

И, совсем еще недавно, поэт Алексей Алексеевич Бессонов, проезжая ночью на лихаче, по дороге на острова, горбатый мостик, увидал сквозь разорванные облака в бездне неба звезду и, глядя на нее сквозь слезы, подумал, что лихач, и горбатый мостик, и нити фонарей, и весь за спиной его спящий Петербург – лишь мечта, бред, возникший в его голове, отуманенной вином, любовью и скукой.

Точно в бреду, наспех, построен был Петербург. Как сон, прошли два столетия: чужой всему живому город, стоящий на краю земли, в болотах и пусторослях, грезил всемирной силой и властью; бредовыми виденьями мелькали дворцовые перевороты, убийства Императоров, триумфы и кровавые казни; слабые женщины принимали полубожественную власть; из горячих и смятых постелей решались судьбы народов; приходили ражие парни с могучим сложением и черными от земли руками и смело поднимались к трону, чтобы разделить власть, ложе и византийскую роскошь.

С ужасом оглядывались соседи на эти бешеные взрывы фантазии. С унынием и страхом внимали русские люди бреду столицы. Страна питала и никогда не могла досыта напитать кровью своею и духом петербургские призраки.

Петербург жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыганы, дуэли, и на рассвете – в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт – парад войскам перед наводящим ужас взглядом выпуклых глаз Императора. – Так жил город.

В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, синематографы, лунные парки с американскими удовольствиями. Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, невиданной еще роскоши, столицы, неподалеку от Петербурга, на необитаемом острове.

В городе была эпидемия самоубийств. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Все было доступно – роскошь и женщины. Разврат проникал повсюду, им был, как заразой, поражен дворец.

И во дворец, до самого трона несчастнейшего из Императоров, дошел и, глумясь и издеваясь, сам стал шельмовать над Россией неграмотный мужик, с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой[10].

Петербург, как всякий город, жил единой жизнью, напряженной и озабоченной. Центральная сила руководила этим движением. Но она не была слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города стремился разрушить эту силу. Дух разрушения был во всем, пропитывал гнилостным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале «Красные бубенцы», – и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали всё, чтобы усилить его и обострить.

1

...зашатался и рухнул византийский столп Империи... — Здесь, несомненно, нашла отражение популярная в дореволюционной России политическая теория, с помощью которой обосновывалось значение Московской Руси, а затем и Российской империи как всемирного центра православия, а также их преемственность от Римской и Византийской империй. Широко известна формула, выработанная приверженцами теории «Москва – Третий Рим», первое упоминание которой относится к концу XV в. Византийский мотив вновь стал актуален и популярен в годы Первой мировой войны. См., например, в статье С.Н. Булгакова «На пиру богов» (1918): «...участие в мировой войне могло оказаться великим служением человечеству, открывающим новую эпоху в русской да и всемирной истории, именно византийскую. Но этим, конечно, предполагается и изгнание турок из Европы и русский Царьград» (Из глубины. С. 93).

2

...неслышными стопами прошедшей по всем мукам, заслонив ладонью от ледяных, от смрадных ветров живой огонь светильника Невесты. — Образ Невесты в данном контексте может указывать на Богородицу, которую в христианской церкви обычно именуют Невестой Неневестной. См. в Акафисте Божией Матери: «Мы, избавленные от бед, возносим Тебе, Богородица-Военачальница, победные и благодарственные песни; Ты же, имея державу непреоборимую, от всяких напастей освободи нас, да взываем к Тебе: Радуйся, Невеста Неневестная!» К одному из богородичных мотивов отсылает и словосочетание «неслышными стопами». См. у С.Н. Булгакова: «И вот-вот услышит заветный зов русская душа и с воплем безумной радости падет к ногам своего Раввуни... Кроме этой веры, кроме этой надежды ничего у нас более нет. Но русская земля это знает, и она спасет русский народ, по ней стопочки Богородицыны ступали...» (Из глубины. С. 143).

3

О, Русская земля!.. — Неполная цитата из «Слова о полку Игореве». Полностью рефрен, повторенный в тексте «Слова» дважды, звучит следующим образом: «О Русская земля, уже за шеломянем еси!» В переводе с древнерусского: «О Русская земля, а ты уже скрылась за холмом». В стихотворном переводе В.А. Жуковского: «О Русская земля! Уж ты за горами // Далеко!» В переводе А.Н. Майкова: «А уж в степь зашла ты, Русь, далеко! // Перевал давно переступила!»

4

...пронзительной высотой Петропавловского собора... — Речь идет о главном соборе Петропавловской крепости во имя апостолов Петра и Павла, памятнике архитектуры петровского барокко; возведен в 1712—1733 гг. по проекту арх. Д. Трезини на месте одноименной деревянной церкви (1703—1704); до 1859 г. кафедральный. Его трехъярусная колокольня (122,5 м), увенчанная золоченым шпилем с фигурой летящего ангела, является высотной доминантой и одним из символов города.

5

...дьячок из Троицкой церкви, что и сейчас стоит близ Троицкого моста, спускаясь с колокольни, впотьмах, увидел кикимору (...) и затем говаривал в кабаке: «Петербургу, мол, быть пусту»... — Троицкая церковь, правильно Троицко-Петровский собор, памятник русского деревянного зодчества XVIII в., по рангу второй после Исаакиевского собора храм Санкт-Петербурга. Возведен в 1709—1711 гг. по указу Петра I, в 1713 г. – дополнен колокольней с курантами. Считался исторической реликвией города, так как в 1721 г. здесь было торжественно объявлено о заключении Ништадтского мира со Швецией и в том же году царю Петру преподнесен титул императора. В 1743—1746 гг. обветшавшее церковное строение было заменено деревянным храмом «по образу прежнего» (арх. И.И. Сляднев). Снесен в 1933 г. Мотив исторической обреченности Петербурга был довольно популярен в рамках славянофильского взгляда на Петровскую эпоху, унаследованного символистами. Так, мотив исторической обреченности стал важной составляющей художественной системы романа Д.С. Мережковского «Петр и Алексей» (1904) из трилогии «Христос и Атихрист». См., напр., разговор царевича Алексея с царевной Марьей: «...она начала ему рассказывать шепотом на ухо, что слышала от пришедшего из обители Суздальской юрода Михаила Босого: тамошняя радость обвеселила, там не прекращаются видения, знамения, пророчества, гласы от образов; архиерей Новгородский Иов сказывает: “Тебе в Питербурхе худо готовится; только Бог тебя избавит, чаю; увидишь, что у вас будет”. И старцу Виссариону, что живет в Ярославской стене замурован, было откровение, что скоро перемене быть: “Либо государь умрет, либо Питербурх разорится”. И епископу Досифею Ростовскому явился св. Дмитрий царевич и предрек, что некоторое смятение будет и скоро совершится.

– Скоро! Скоро! – заключила царевна. – Много вопиющих: Господи мсти и дай совершение и делу конец!

Алексей знал, что совершение значит смерть отца.

– Попомни меня! – воскликнула Марья пророчески. – Питербурх не долго за нами будет. Быть ему пусту!

И взглянув в окно на Неву, на белые домики среди зеленых болотистых тополей, повторила злорадно:

– Быть пусту, быть пусту! К черту в болото провалится! Как вырос, так и сгинет, гриб поганый. И места его не найдут, окаянного!» (Мережковский Д.С. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 4. С. 385).

По преданию, выражение «быть Петербургу пусту!» принадлежит первой жене Петра I Евдокии Федоровне Лопухиной (1670—1731).

6

...за что был схвачен, пытан в Тайной канцелярии и бит кнутом нещадно. — Тайная канцелярия – орган политического сыска и суда в России; создана Петром I в феврале 1718 г. для следствия по делу царевича Алексея Петровича и близких к нему лиц – противников петровских реформ. Находилась под личным контролем Петра, который часто присутствовал на допросах. Ликвидирована в мае 1726 г. с передачей всех дел Преображенскому приказу. Одно из мест действия повести Толстого «День Петра» (1918).

7

...как по улице Васильевского острова ехал на извозчике черт. — Аллюзия, отсылающая к содержанию повести Тита Космократова (В.П. Титова) «Уединенный домик на Васильевском» (1829), всплеск интереса к которой приходится на начало 1910-х годов (см., напр., ее публикацию в январском номере журнала «Северные записки» за 1913 г. с историко-литературным комментарием Н.О. Лернера). Повесть представляет собой литературную запись устного рассказа А.С. Пушкина. См. об этом в письме В.П. Титова А.В. Головину от 29 августа 1879 г.: «В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика на Васильевском острове, поздно вечером, у Карамзиных, к тайному трепету всех дам...» (Пушкин. Т. 9. С. 551–552). См. также в воспоминаниях А.П. Керн: «Когда Пушкин решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов» (Там же. С. 552).

8

То в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням Медный Император. — Аллюзия, отсылающая к названию и содержанию поэмы А.С. Пушкина «Медный всадник» (1833). См. текст о бегстве Евгения от «Медного всадника» во второй части произведения:

9

То к проезжему в карете тайному советнику липнул к стеклу, приставал мертвец – мертвый чиновник. — Аллюзия, отсылающая к содержанию повести Н.В. Гоголя «Шинель» (1839—1841).

10

И во дворец, до самого трона несчастнейшего из Императоров, дошел и, глумясь и издеваясь, сам стал шельмовать над Россией неграмотный мужик, с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой. — Речь идет о Григории Ефимовиче Распутине (наст. фам. Новых; 1864 или 1865—1916), последнем и наиболее известном фаворите императора Николая II и императрицы Александры Федоровны. Из крестьян Тобольской губернии. Еще при жизни приобрел ореол «святого старца» и «прорицателя», благодаря чему в 1907 г. был принят в царском дворце. В последние годы монархии имел неограниченное влияние на императора, его жену и детей, которое использовали различные придворные круги, представители биржи и банков. Некоторые черты Распутина воплощены в образе старца Акилы из пьесы Толстого «Горький цвет» (1917; другое название «Мракобесы»).