Страница 7 из 10
Я держала на химфак, очень любила химию (один из моих дядек был профессором химии, я постоянно бывала у него в лаборатории), но на химфак я не попала, меня еле-еле приняли на биофак. А мой будущий муж, Жорж Артемьев, который был тоже очень способным молодым человеком, три года держал в политехнический и в результате ходатайств, поездок в Харьков, всякой мольбы и скандалов его приняли в университет на биофак.
Так что дети интеллигенции буквально продирались в высшие учебные заведения. Сейчас это кажется совершенно диким, но тогда это была жизнь.
Атмосфера в институте была такая, что к интеллигенции относились настороженно. Жорж Артемьев демонстративно ходил в белом воротнике и в галстуке. Так его чуть ли не на комсомольском собрании прорабатывали, что он ходит в такой буржуазной одежде. Надо было ходить в косоворотке. И девушкам надо было носить красный платочек. А кольцо надеть, туфли на каблуках, или бусы повесить – да ты что? Это отрыжка капитализма.
Комсомольцами мы, конечно, не были. Нас только что терпели. Мы были парии. Причём, на Украине это всё было значительно резче, чем в России. Хотя, например, на нашем курсе у меня были очень хорошие отношения с крестьянскими мальчишками. И влюблены они в меня были, и стихи писали. А вот комсомольская верхушка… Был у нас такой «незаможник», это значит безземельный колхозник. Глупый, завистливый, он всячески старался настроить всех против нас. А нас было несколько человек – киевлян некрестьянского происхождения.
И такая газета студенческая была. На листе ватмана писалось, что вот Артемьев вместо того, чтобы ухаживать за идеологически выдержанной девушкой, ухаживает за дочкой профессора.
…Я уже не помню, какие там подробности, но нас страшно прорабатывали. Причём, мы с Георгием то были страшно влюблены друг в друга, то ссорились. Но чаще были рядом. На переменках бежали в забегаловку, какой-то кефир попить. Жрать было нечего абсолютно…
Перед практикой 1930 года мы опять поссорились, но всё же Жорж пришёл на вокзал меня проводить и принёс букет роз, в середине которого торчал чертополох!
В КИНО на курс младше нас учился Меркурий Гиляров, высокий, тощий, очень неуверенный в себе молодой человек. Мы с Жоржем взяли его в свою компанию, всюду ходили вместе и звали его почему-то Бусиком.
С дедом Меркурия, тоже профессором Киевского университета, дружил мой дед, профессор Чернов. Наши отцы были тоже знакомы, а мы дружили все университетские годы, да и всю последующую жизнь, хотя иногда подолгу не видались.
Умер Меркурий Сергеевич в 1986 году, будучи академиком-секретарём биологического отделения АН СССР.
Тогда на биофаке органическую химию нам читал Сергей Николаевич Реформатский, сравнительную анатомию Михаил Михайлович Воскобойников. Первый был известным учёным, профессором, другом моего деда и учителем моего отца, а второй только начинал свою научную работу.
Ботанику у нас вёл профессор Владимир Васильевич Финн, маленький, сухонький, ужасно смешной человек с такой вот бородавкой. С Финном был анекдотический случай.
С нами на курсе училась Натка Левшина, её отец был ботаник, хороший знакомый моего отца и профессор Московского университета. (Не знаю, почему он оказался на Украине). Левшин съездил в очередную экспедицию и привёз много семян. Натка приносит на занятия пакетик с семенами и говорит нам: «Что я сейчас сделаю с Финном!..» И шепчет нам с Жоржиком: «Это икра».
Тут появляется Финн, Натка радостно щебечет: «Владимир Васильевич, папа вернулся из экспедиции, и он перепутал семена. Не могли бы вы определить, что это за растение?» Владимир Васильевич говорит: «Ну хорошо, Левшина, отнесите семена лаборантке».
Через сколько-то дней, а может, через неделю Финн говорит на занятиях: «Левшина, зайдите к Марии Васильевне, ваши семена взошли». Жоржик поднимает руку: «Разрешите и мне пойти». – «Идите, Артемьев, идите». Ну, и я, конечно, тоже пошла в лаборантскую. И что же мы увидели? На подоконнике стоит ящик, покрытый стеклом, а из земли ровными рядками торчат головки килек.
Финн был доволен до невозможности. А Натка ужасающим образом была посрамлена.
И ещё был такой случай. У меня дома была масса всякой живности и были рыбки. И мы вместо того, чтобы идти на лекции, брались с Жоржиком за ручки и бежали в магазин за кормом для моих рыбок.
Была весна, а Киев весь стоит на горах и все эти талые воды журчат, бегут по Владимирской горке, вниз на Крещатик, а потом в Днепр… И какой уважающий себя студент будет сидеть на лекциях, когда кругом такая красота и всё расцветает? И вот мы с Жоржем мчимся на Владимирскую горку, потом я требую сделать кораблик, он выдирает кусок из лекции, складывает кораблик и пускает его в этот клубящийся ручей…
Рядом кто-то покашливает. Я поднимаю глаза и вижу мою маму. (А Георгий Васильевич мою мать боялся панически). Мама на меня выразительно смотрит и показывает взглядом на другую сторону улицы. А там стоит профессор Финн. Он узнаёт маму, подходит к ней, кланяется, а мы с Жоржиком в это время потихоньку сматываемся.
А по профессору Реформатскому в Киеве сверяли часы! Если Сергей Николаевич идёт по этой улице, то это значит сейчас 8.45. Если идёт по этой – значит без пяти девять. Ровно в 9 часов он входил в аудиторию и ничто – ни дождь, ни гром, ни революция – не могло этому помешать.
Выключайте вашу чертопхайку! (Это она о моём магнитофоне – Г.Д.).
Я чувствовал себя «Германном в доме старой графини». Я так же знал, что она обладает сокровищем в виде уникальных воспоминаний. И так же жадно хотел их заполучить, чтобы «графиня не унесла их с собой».
Потом оказалось, что мой приезд и эти записывания подвигли Ирину Борисовну на то, чтобы зимой 1987 года взяться за собственные Записки – для сына, для внуков. Она пришлёт мне экземпляры этих записей. И что интересно: они будут не повторять, а дополнять то, что она рассказывала мне.
…А она и в самом деле была «графиней». Помню, я собрался в магазин за продуктами и спросил Ирину Борисовну: «Что Вам купить? Чем я могу Вас побаловать? – «Купите мне манто», – отвечала Ирина Борисовна.
Ирина Борисовна:
– Вскоре отец уехал в Ленинград, в институт растениеводства, куда осенью 1931 года переехали и все мы.
Я перевелась из Киевского университета в Ленинградский, Кирилл – в Физико-Технический Институт в Лесном к А.Ф. Иоффе, а Игорь поступил в Ленинградский университет на кафедру генетики к профессору Владимирскому и сразу начал заниматься научной работой.
Игорь Борисович Паншин:
– Когда мы переехали в Ленинград, к Вавилову, тут я уже занялся генетикой. В 1931 году я поступил в университет и одновременно работал в вавиловском институте, в лаборатории генетики. Эта лаборатория была основана Юрием Александровичем Филиппченко – крупнейшим генетиком, собственно, основателем этой науки у нас. Видел я его только один раз, ещё в Киеве, в 1930 году, во время съезда зоологов, анатомов и гистологов. Тогда же я впервые увидел знаменитого Кольцова, у которого потом работал, Любищева, Книповича. Слушал их доклады.
В 1933 году в лабораторию генетики из Германии приехал Меллер. Причём до приезда он что-то в течение года работал у Тимофеева-Ресовского. О Николае Владимировиче он отзывался восторженно, а ведь Меллер вообще тогда считался первой величиной в генетике, ему принадлежит открытие искусственного получения мутации рентгеновскими лучами. А уж более подробно всю эту тематику на высоком биофизическом уровне начал разрабатывать Тимофеев-Ресовский, именно когда у него был Меллер. Вот откуда идёт это самое подключение Тимофеева-Ресовского к урановой проблеме, которое ему никак не могут простить!
Обычно спрашивают: кто ваш учитель? Так вот, я всегда отвечаю, что в генетике мой учитель – Меллер. Как-то я сделал одну небольшую работу. Публиковать её не собирался, но рассказал о ней Меллеру. Это было описание интересного случая двойной мутации хромосомы. Когда Меллер услыхал мой рассказ, то буквально потребовал, чтобы я сделал эту публикацию. Почему? Да потому, что вот в Германии работает Штерн, а в Соединённых Штатах – Демерец, и все – по сходной тематике. И не дай тебе Бог упустить приоритет! Работу я опубликовал, и между прочим, если бы я занялся этой проблемой и дальше, то, может быть, обошёл бы американского генетика Люэса с его открытием строения гена. Но… Много чего в жизни, в науке осталось несделанным, незавершённым…