Страница 2 из 265
Падают сверху крупные капли, они не отравлены. На полу, по мелким прорезям они собираются вместе и стекают по узким каналам вглубь. Но чем дальше, внутрь комнаты, тем становится все суше, при этом грустная симфония капели не становится тише.
И в мрачном центре среди четырех колонн, в окружении статуй и темноты на пьедестале из ста сорока восьми ступеней стоит саркофаг. Когда-то, в пропавшие в годах времена, его окружали легкие ткани. А после, разумеется, истлели и опали прахом на холодный, крошащийся камень.
Сверху на него всегда струится свет, он волнами спадает, освещая, но не смея греть. Сам же саркофаг изрезан рисунками, надписями, золотом блистает, не вызывающе, достойно, а верхняя плита его из мерзлого стекла. Внимание и любопытство к нему притянут, и не стоит это желание сдерживать. Оно естественно, оно награда за выживание.
Кажется, что вся эта комната целая вселенная, которой когда-то правил похороненный здесь. И звезды под куполом сияют, не видно краев, а туман пустоту заполняет, как сила и власть его. И в этом жгучем кислотою мире это место, гробница, как непобедимая, непокорная обитель стоит, гремя величием и славой чрез шум веков, чрез забывчивость, она сияет. А на вершине пьедестала, стоя у древнего гроба, можно заглянуть через прозрачное, как слеза, стекло, привыкнув к свету в темноте, забыв о том, где находишься, что выхода обратно нет, что там снаружи кислота, одиночество и пустота, и посмотреть на лицо великого владыки. Павшего.
Стекло почти незаметная преграда, оно ничуть не искажает образа, покоившегося в этом изысканном гробу. На багровом, почти черном бархатистом полотне лежит тело убийцы и палача, жестокого тирана и одиночки. За прошедшие тысячелетия время не прикоснулось к нему, оно не осмелилось притронуться тленом, оставив его прежним, как и раньше. Кажется, что он вот-вот дрогнет, проснется и восстанет, но нет. Нет.
Высокий рост придает его худощавости некую грациозность, обрамленную черной вуалью традиционного сиитшетского плаща, из-под которого едва алеет шелковистая рубаха. Жуткая больная бедность контрастом выделяет лицо и руки своего обладателя. Большие ладони с тонкими, изящными пальцами, увенчанными длинными, острыми ногтями. Несколько перстней с черными, как волосы камнями. Сейчас его руки безвольно держат обломок меча, дарившего смерть с легкостью и грацией. Он всегда был с ним, и даже в этот миг, после смерти, остался рядом. Лицо с правильными, будто выточенными, чертами: тонкими бледными губами, острым носом и огромными, широкими, но закрытыми глазами. Вся его кожа покрыта порчей, змеящейся, будто молнии, губы замерли в легкой улыбке грусти, ибо смерть не принесла облегчения и свободы. А веки черны. Глаза… При жизни они яркими, ослепительными углями сияли на фоне чернейшей порчи, она растеклась подтеками от век к скулам и застыла. Глаза его в редкие минуты могли улыбнуться, они обычно были печальны и задумчивы, а сейчас плотно закрыты. Волосы иссиня-черные длиною до пят всегда оставались ухожены и блестели, сейчас же они ровными прядями лежали на бархате и теле великого правителя, лишь несколько небрежных тонких локонов вольно покоились на его лице.
Если присмотреться, то в мираже темноты и игре света можно различить, замершую полуулыбку – иллюзию, насмешливо показывающую непонимание, как такое могло произойти: он пал, всесильный Владыка, которому покорился мир, пал... И сейчас он бездыханный лежит, не тронутый гнилью, на бархате в своем гробу, в своей гробнице, которой стал для него его же корабль. И никто, совсем никто не вспомнит, какой славой грохотала на всю вселенную его власть и могущество, и насколько велика и мощна была его империя, которой правил он не тысячу, не миллион тысяч лет, а, неужели, бесконечность? Он с земли допрыгнул до небес и удержался, не позволил другому занять такое близкое, манящее и любимое место под солнцем. Он – одиночка по жизни, создал величайшую империю, отголоски которой еще и поныне простираются на весь мир. Но он так просто…пал.
Мог ли знать безымянный ребенок, что ему уготована такая судьба? Желал ли он себе иную? Или же целеустремленно шел именно к этому? Нет… Нет. Он просто хотел выжить. Дитя без имени и без помощи он брел по жизни, сопровождаемый судьбой. Он шел, он действовал, но он никогда не смеялся. Он никогда ни перед кем не склонил головы. Без имени, но гордый. Возможно из высшей семьи, а может быть просто с таким предназначением – править миром. Но он прошел свой путь и другого бы никогда не пожелал. Ни из-за того, что в его руки легла власть, а потому что он нашел свое место – одиночка на престоле. И он был именно таковым. И пусть сейчас его сменили многие поколения, эпохи, цивилизации, сам воздух еще помнит величие несломимого, странного си’иата, который просто хотел быть.
И нет, все ложь. Может ли жить, тот, кто не рожден? Может ли быть человеком тот, кто не носил в своих венах настоящую, горячую и алую кровь? Сиитшет, дитя владыки и избранник? Нет. Все нет. Сам построил для себя кошмар, воплотил его в форму и испил до дна, давясь хрустальным стеклом и болью. Познал всю легкость незнания и безмятежность рабства, но не сумел устоять. Он вернулся домой. Вернулся на свой исконный трон, чтобы… быть.
Кто он? Кто?
А на поверхности снова мелькнула вспышка, и ударил гром. Все живое добровольно исчезло в укрытиях, все замерло. И лишь незваный гость, взявшийся из ниоткуда, разрезал воздух молочно-серыми крыльями. Мягкими и теплыми. Не было в этой вселенной такого беззащитного и доверчивого существа. Не могло быть, не смогло бы выжить. Никогда.
Крылья хлопнули, зашелестели перья, некто торопился скрыться где-нибудь, ибо первые капли уже срывались с тяжелых туч.
И снова хлынули кислотные потоки, и вязкую тишину нарушал лишь шум дождя. Но его совсем не было слышно там, в гробнице, где обитал вечный покой, и пели свою колыбельную падающие вниз тяжелые, желтоватые капли. И, отряхиваясь, ругаясь в полголоса, шел незваный, но долгожданный гость.
Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь дон! Кап! Дзынь! Дзынь! Дзынь!
Дзынь. Дзынь… дзынь… дзынь…
====== Глава 1. Часть 1. ГЛУБИНА. ======
Глубина.
Я помню…
Темно. Слишком ранее утро. Сквозь запачканное стекло раздражающе проникал мелькающий свет почти потухших вывесок. Очень холодно и хочется есть. Я, кажется, со вчерашнего утра ничего не ел… Впрочем, это состояние уже привычно и естественно, потому что иного утра здесь себе никто не мог представить.
Меня знобило. Я пытался укрыться ветхим, не раз заштопанным покрывалом с головой, но теплее не становилось, только труднее дышать. Медленно и с опаской я оглядывал то, где существовал. Становилось противно, но лишь на миг. Это дом. Один единственный дом, целая вселенная, где существовал я, закрываясь от гнили и грязи окружающего мира, умирая.
Немного дрожа, спрыгнул с кровати, я был еще слишком маленьким, чтобы вставать с нее. Как можно быстрее натянул на себя ставшие уже маловатыми сапоги, туго завязал шнурки. Не замечая, как стащил тонкое одеяло, укутываясь в него, побрел к мутному окну. Я тогда с трудом залез на узкий подоконник, чуть не упал.
Ладони на стекле. А там, за ним, все так же: уставшие, озлобленные на все и вся существа разных видов, но едино подавленные, отягощенные мыслями и проблемами, движущиеся по узким, темным, грязным улочкам, где почти не было света. Здесь в любой момент могли убить.
Все спутано паутиною слез.
Стекло запотевало от моего дыхания, приходилось протирать его рукой, от чего я лишь больше размазывал пыль. Как же хотелось есть.
В соседней комнатке что-то упало и разбилось, это, наверное, мой старший брат проснулся, Рурсус. Он уже давно болел, и я даже и не смогу вспомнить его здоровым, улыбающимся.
Да, его снова раздирал кашель, руки ослабли, поэтому он и уронил что-то на пол, нарушив вязкость удушающей тишины. Я бы хотел ему помочь, но это было невозможно. Денег не хватало ни на что, как и лекарств или чего-то еще – маленькой крохи, что смогла бы облегчить страдания. Ру был болен, но всегда хотел казаться сильнее, он прятал свою слабость, злился за то, что я все равно ее видел. И он часто смотрел в сероватую муть в вышине, что скрывала своей массой верхние ярусы, где струился солнечный свет. Нам с братом никогда не могло выпасть шанса оказаться там, мы оставались за пределами общества. Мы были лишними.