Страница 11 из 18
В свете всех этих рассуждений Гитлера перестают быть «загадочными» его заявления о нежелании войны на Западе и поведении немецких войск уже во время войны, в частности, его «стоп-приказ», остановивший, казалось бы, неудержимое наступление танковых частей Вермахта на британские и французские войска под Дюнкерком. Он позволил англичанам полностью эвакуировать свой «экспедиционный корпус» (более 150 тысяч солдат). После войны немецкие генералы прямо говорили, что Гитлер «стоп-приказом» хотел умиротворить англичан, показав им, что не намерен воевать с ними всерьез. Правда, некоторые историки объясняют остановку наступления немцев под Дюнкерком какими-то опасениями Гитлера за свои войска, но это объяснение смехотворно: английский корпус и беспорядочно отступавшие французские войска были полностью деморализованы, находились в паническом состоянии и к обороне неспособны. Да и сам Гитлер не оставлял сомнений на этот счет: «Само собой разумеется, что наши закаленные в боях дивизии без труда справились бы с английскими сухопутными силами» (там же, с. 38). Невысокого мнения был Гитлер и об американской армии, считая, что, «окажись она на нашем месте, никогда не смогла бы вынести тяжкие испытания русской зимы 1941-1942 года» (там же, с. 283).
Странным кажется многим также «неожиданное» заявление Гитлера в октябре 1939 года, когда Польша была повержена, с Россией у Германии был договор о ненападении, и поэтому она могла передислоцировать свои войска на запад и «больно» ударить по своим строптивым соседям, объявившим ей войну: Гитлер предлагал Западу мир, созыв конференции для улаживания спорных вопросов. Англия и Франция приглашение к миру не приняли: французы надеялись со своей стодивизионной армией отсидеться за неприступной, как им казалось, линией Мажино, англичане – за Ла-Маншем, прикрытом мощным военно-морским флотом.
Некоторые считают предложение Гитлера о мире демагогическим, поскольку, дескать, он уже назначил день вторжения во Францию (12 ноября), был готов план вторжения в Англию («Морской лев»), и, несмотря на миролюбивые заявления, подготовка к войне шла полным ходом. Но хорошенький бросок через Ла-Манш, который откладывался 14 раз, так и не был реализован. И странно было бы, если, не получив положительного ответа на предложение мира, немцы перестали бы укреплять свою армию. Даже в своем «завещании» Гитлер сетует на то, что западные страны первые начали войну и не приняли его мирных предложений, когда войну еще можно было остановить. Значительное лицо в немецкой военной иерархии, бывший некоторое время начальником Генерального штаба Гудериан в своих мемуарах неоднократно подчеркивает, что на Западе Гитлер воевать не собирался, а Вермахт готовил для войны на Востоке. Операция же вторжения в Англию «Морской лев» была не больше, чем отвлекающий маневр для усыпления бдительности советского руководства. Вот что он пишет: «…Оставшиеся во Франции части занимались подготовкой к операции «Морской лев». С самого начала предстоящую операцию никто не воспринимал всерьез…. Слабость авиации и флота (оставшихся во Франции) служила, на мой взгляд, лучшим подтверждением того, что Германия не собиралась воевать со странами Запада и не готовилась к подобной войне».
Гитлер и его сподручные (особенно Геббельс) – непревзойденные провокаторы и демагоги; воевать на Западе они все же искренне не хотели, не входило это в их стратегические планы, уж по крайней мере на ближайшие годы. В их планы входил разгром России, и только потому, что они опасались удара в спину из-за линии Мажино ста дивизий французской армии и расширения английского вмешательства на континенте, немцы после долгих колебаний решились нейтрализовать Францию и Англию военным путем. Причем нужно прямо сказать, что главную скрипку в принятии такого решения играл не Гитлер, а его генералы, которым не терпелось наказать своих давних военных противников, опозоривших их в восемнадцатом году. России же они боялись, памятуя заповедь Бисмарка и печальную участь Наполеона. Причем, они же (адмирал Редер) настояли на расширении фронта войны, включив туда Данию и Норвегию, где должны были разместиться базы для подводной войны против Англии.
Но каковы же причины «странной войны», дюнкеркского позора, когда немецкие генералы с усмешкой смотрели, как английские томми поспешно грузятся на свои суда и любые подручные средства, дав им возможность буквально «смыться» на свой остров, сохранения государственности капитулировавшей Франции, сдачи без боя немецких частей на Западе при яростном сопротивлении на Востоке, чем возмущался даже сам Гитлер, и т. д.? Ответа на эти вопросы нельзя дать, если не учитывать психологические особенности восприятия войны вообще и войны между соседями в частности народами западных стран и их военной касты, без знания традиций и «этики» военных столкновений между действительно «кровнородственными» народами и землями.
На Западе редко военный конфликт означал противостояние насмерть, а, как правило, был лишь проявлением вздорности правителей, их кичливости, желания показать себя; в них не решалась судьба того или иного народа или страны – это были просто «семейные» разборки. После победы или поражения можно было сесть с противником за стол и отпраздновать событие, выслушать насмешки победителей, чтобы потом им отплатить тем же. Даже Петр I после победы над шведами под Полтавой, явно желая потрафить западным традициям и, конечно, на радостях, не только усадил за праздничный стол пленных шведских генералов, но и пил за здоровье «учителей своих».
Впрочем, и в эту войну Борису Полевому, тогда военному корреспонденту «Правды», после окончания Сталинградской битвы удалось присутствовать на «смешной», как он выразился, генеральской вечеринке, где за столом были немецкие пленные генералы. Один из них даже вызвал всеобщие аплодисменты, попытавшись после основательного подпития спеть на русском языке «Шумел, горел пожар московский» с раскаянными словами Наполеона:
Об этом событии газеты не писали, а участникам сей странной вечеринки был хороший нагоняй из Москвы. Ни царская, ни советская Россия Женевской конвенции о военнопленных не подписывала, потому что по российским законам сдача военнослужащего при оружии, способного защищаться, считалась военным преступлением. Наказание за него – тюрьма или даже высшая мера наказания – расстрел. Суровость этого закона, как в прошлые века, так и сейчас определялась наличием у России множества жестоких врагов и постоянной угрозой ее порабощения. Одним из примеров жестокости советского правительства и самого Сталина обычно признается то, что после войны многие вернувшиеся из плена солдаты и командиры оказались в лагерях, что, конечно, рассматривается как беззаконие. Однако отношении каждого из них лично было проведено расследование с выяснением условий пленения – сам ли ты сдался, будучи способным защищаться, или тебя сдал старший военачальник, который в этом случае вообще по закону подлежит расстрелу. Война для нас не игра в бирюльки. И, вступая в ряды Красной Армии, боец принимал присягу и клялся защищать Родину не щадя своей крови и самой жизни. Если же он по трусости, наущению посторонних лиц или собственному злонамерению бросил оружие и сдался в плен, то ему вполне законно грозит наказание, а не соболезнование и посылочки с печеньем. Не подписав Женевской конвенции, Россия-СССР ее положения, однако, строго соблюдала, хотя в некоторых случаях и верховное командование, и отдельные командиры, исходя из поведения вражеских солдат, пленных не брали. Так было под Москвой, когда Сталин, узнав о казни Зои Космодемьянской, приказал солдат и офицеров полка, совершивших расправу, в плен не брать. Борис Полевой описывает по рассказу молодого кавалериста эпизод боев за Молдавию в 1944 году. Ограбленный румынскими оккупантами молдавский народ встречал нашу армию восторженно, а румынам это, естественно, не нравилось. «Когда наш полк Днестр форсировал, – рассказывает кавалерист, – они ведь что сделали? Еще бой идет, а он нас с высотки из артиллерии шпарит, а у нас артиллерия еще на переправе, откликнуться нечем.… А бессарабцы к нам навстречу идут к берегу – бабы, ребятишки, старики, а впереди поп с ихними божьими знаменами. На высотке видят, что это мирные, но им досадно, что нас так встречают, вот и жахнули по ним картечью. Что было… Наш эскадронный не стерпел, кровь у него загорелась, шашку вырвал, на стремена встал. «Эскадрон, к бою! За убитых, – кричит, – за баб, ребят малых!» По лощине обошли их с тыла. Хотя они руки подняли, но мы их всех изрубили в капусту…» (там же).