Страница 17 из 30
Проснувшись наутро, мальчик приходил в недоумение, но аталык скоро разъяснял ему новость положения.
– Сегодня ты должен проститься с негою и сеном, – говорил он своему воспитаннику. – Тебе ровно шесть лет, а это начало жизни горца, начало терпения, труда, пытки и бессонных ночей. Сегодня мы с тобой забьем первый заряд в дуло винтовки, сегодня ты услышишь первое ржание твоего коня…
– Как моего? – перебивал еще более удивленный мальчик.
– Так, твоего, – спокойно отвечал аталык. – Отец твой знает правила горского воспитания, помнит, что сегодня шестилетие его сына, и прислал ему винтовку, пару пистолетов, кинжал, шашку и чистокровного карабахца.
С этими словами аталык показывал ребенку все вещи и коня, присланного ему отцом. Молодая кровь кипела в жилах горца; он с охотой учился стрелять, крепко держаться в седле, управлять бешеным конем – все это его тешило, занимало его. Воспитатель учил его не терять напрасно пороха и стрелять без промаха. От забав и легких занятий аталык переходил к более трудным, и мальчик мало-помалу втягивался в суровую и полную лишений жизнь горца.
Часто, в самые темные и ненастные ночи, аталык будил своего воспитанника, накидывал ему на плечи бурку, пристегивал кинжал, а за плечо винтовку и уводил из сакли.
Взявшись рука за руку, молча взбирались они на скалы и проходили по краям бездны. Ветер, волнуя потоки на дне мрачной пропасти, свистал вокруг путников; густой мрак ночи изредка прорезывался ярким лучом молнии и на мгновение освещал окрестность; тогда усталые и измученные, но добровольные скитальцы отыскивали удобное место, расстилали бурки и кидались на свою постель. Но и тут аталык не давал заснуть утомившемуся юноше.
Под свист ветра, вой шакалов и шум катившихся в пропасть камней он рассказывал воспитаннику страшную историю кровной мести или о каком-нибудь привидении, бродящем с незапамятных времен по окружным скалам и нападающем на поздних путников. Докончив свой рассказ, аталык подымался сам с постели и подымал своего молодого товарища.
– Ну, теперь веди меня домой, – говорил он мальчику, накидывая на плечи его бурку, – старайся, привыкай во тьме ночи найти тропинку…
Хороший аталык, приучив мальчика взбираться по ночам на крутизну скал, отыскивать, по признакам, верную тропу над разверстыми пропастями и не страшиться ни воя шакала, ни отдаленного смеха и говора, не кончал еще тем воспитания. С достижением двенадцатилетнего возраста он отправлялся вместе с воспитанником в наезды.
– Едем совершенствоваться, – говорил он, передавая ему новую черкеску, присланную отцом.
В одно утро, заседлав и накормив коней, взяв патронов и горсти три проса, что составляло весь запас съестных припасов, всадники оставляли саклю. Они отправлялись на жизнь скитальческую, жизнь абреков, полную всевозможных лишений. Питаясь тем, что бог пошлет убить в лесу, отдыхая под дождем и на мокрой земле, встречаясь с различного рода опасностями и хищниками, добровольные изгнанники из родного края проводили иногда в таком странствовании целые годы.
По понятию абазин, дитя, отданное на воспитание, до совершеннолетия не должно знать своих родителей и близких родственников, а отцу и матери приласкать его считается большим неприличием и даже пороком.
Отданный на воспитание мальчик оставался в чужом доме до четырнадцатилетнего возраста и затем, с разными церемониями, возвращался в дом родительский.
Проведя лучшие года своей юности в семействе аталыка, естественно, что мальчик привыкал к нему более, чем к родному отцу; что между воспитателем и воспитывающимся устанавливалась прочная нравственная связь и что, наконец, воспитанник свыкался с характером жизни семейства, в котором провел молодость. Это последнее обстоятельство весьма дурно отзывалось на семейной жизни абхазца. Так, случается весьма часто, что отец-христианин отдает своего сына на воспитание аталыку-магометанину. Возвращаясь в родительский дом уже взрослым, некрещеным и исповедующим магометанскую веру, сын вносит в дом отца и все обычаи мусульманства. Следствием этого весьма часто бывают семейные раздоры и полнейший разврат.
Разврат и цинизм проявляются в народе и при погребении умерших. В доме, где бывает покойник, собираются мужчины и женщины, садятся вокруг гроба, проводят всю ночь в пении разных песен, в которых, как говорят, даже зачастую ругают умершего, и, когда одни из присутствующих плачут, другие смеются и поют.
«Один причетник рассказывал, как очевидец, – пишет архиепископ Имеретинский Гавриил, – следующий случай. Читал он ночью около покойника псалтырь. Дом, по обыкновению, был наполнен мужчинами и женщинами, певшими свои песни. Вдруг у него кто-то загасил свечу; огонь же на очаге, посредине комнаты, кем-то мгновенно был залит водою. Воцарилась темнота. Заметно было, что мужчины и женщины кидались друг к другу и перемешивались между собою; послышались смех, писк, визг; гроб покойника опрокинулся в темноте. С какой целью произошла эта свалка – достоверно неизвестно; но есть повод опасаться, что в подобных случаях предаются гнусному разврату и что этот мерзостный обычай есть какого-либо языческого происхождения».
В то время как все присутствующие веселятся, поют и смеются, жена покойного, чтобы не потерять всякое уважение в народе, обязана оплакивать мужа, с выражениями отчаяния и самоистязания.
В нескольких шагах от дома, около которого толпится немалое число мужчин и женщин, приезжающий на похороны останавливается, слезает с лошади и просит уведомить вдову о своем приезде.
Через некоторое время из дома слышится громкий плач, дверь отворяется и, рыдая и заливаясь слезами, выходит жена покойного. Несколько молодых девушек, родственниц покойного или неутешной вдовы, окружают и поддерживают ее. Волосы ее распущены, и на ней надета длинная черная шерстяная рубашка, с открытою грудью; лицо, грудь и руки исцарапаны и избиты до крови.
Выслушав выражения участия и скорби, которые высказывает приезжий по поводу постигшего ее горя, вдова вводит его в комнату, где плач и рыдания, сопровождаемые ударами в лицо и грудь, снова возобновляются с удвоенною силой и продолжаются до тех пор, пока вдова не придет в изнеможение. Эти сцены должны повторяться с каждым новым приезжим до самых похорон.
Между абхазцами, даже и христианами, до сих пор поддерживается обычай хоронить умерших по лесам, или близ дорог, или близ домов, но не в церковной ограде. Через несколько недель после похорон семейство умершего обязано совершить поминки по нем. На поминки собирается множество народа, они продолжаются не менее трех суток, в течение которых все живут за счет родственников умершего. Поэтому, как бы в покрытие издержек и расходов, каждый гость обязан сделать посильный подарок. Он приносит то, чем богат: оружие, сукно, холст, материю, лошадей, скотину, баранов, домашнюю птицу, зерно и проч.
Поминки происходят почти всегда на открытой поляне, где-нибудь поблизости от деревни.
«Вся поляна была покрыта людьми и лошадьми, – говорит очевидец одних поминок, – расположенными живописными группами под тенью высоких шелковичных дерев, обвитых виноградными лозами.
Народу собралось более двух тысяч. В открытом поле стояли подмостки с кроватью, убранной коврами, материями и платьем, принадлежавшим покойнику. Возле подмостков сидела вдова под черным покрывалом, окруженная множеством молодых и очень хорошеньких женщин, в самых ярких нарядах. Недалеко от нее братья покойника держали под уздцы трех лошадей, оседланных разными седлами, детским, щегольским с серебряными украшениями и боевым. Когда я приехал, все еще были заняты утренним угощением. Груды вареного мяса и баранины истреблялись с неимоверной скоростью; котлы с просом кипели во всех местах, вино, разносимое в глиняных узкогорлых кувшинах, лилось ручьем».
По окончании трапезы и насыщения желудков народ образовал огромный круг, в середину которого, и в сопровождении импровизатора, ввели лошадь, оседланную детским седлом. Импровизатор рассказывал, рифмованным напевом, как рос покойный в детстве, на радость и утешение своих родителей. Когда введена была лошадь с красным сафьянным седлом, он пел народу о красоте и ловкости умершего, составлявшего предмет вздохов многих абхазских красавиц; при появлении лошади с боевой сбруей восхвалялись военные достоинства, храбрость и хитрость покойного. Конец каждой фразы импровизатора сопровождался громкими вскрикиваниями толпы и ударами по лицу, в знак скорби и сожаления. Каждое утро в течение трех дней повторялась аккуратно эта церемония, со всеми ее подробностями. После того стреляли из ружей «разными способами, с присошек и с руки, в неподвижную и подвижную мишени, в кружок, поднятый на высоком шесте, и в живого орла, привязанного к вершине его на длинной веревке. За удачные выстрелы раздавались призы разного достоинства, начиная от огнива до поясного ремня, до пистолета в серебряной оправе».