Страница 16 из 30
В домашней жизни все почти хозяйство лежит на обязанности женщины. Весь тяжкий и грязный труд как собственно в Абхазии, так и в горах исполняют женщины. Муж знает винтовку, кинжал да шашку, а жена все остальное. Если бы даже случилось, что убогая крыша сакли абазина протекла, то наездник скорее решится погибнуть от дождя и сырости, чем запачкать руки в глине и замазать дыру в крыше. Он считает преступлением взяться одною и тою же рукою за кинжал и потом за тряпку. Вся забота жителя гор состояла в уходе за конем и оружием – это его честь и слава, жизнь и пища. Все его желания заключались в приобретении лихого коня и хорошего оружия. Конь – все для абазина: родина и друг; это предмет всех его дум, всех забот. «Владеть хорошим конем и красоваться им на праздничных играх да обгонять соперников и, с громким хохотом, стегать в эти минуты своей плетью плохих скакунов, принадлежащих товарищам» – вот мечты, которые кипятили кровь в жилах горца. Точно так же за дагестанский кинжал и трапезундскую винтовку абазин изменял клятве, попирал семейные начала, продавал родное детище и, случалось, отправлял в джехенем (ад) родного брата. Он мог ходить босой, в лохмотьях, но, если при этом был перетянут, хотя бы «по собственной шкуре», кушаком с серебряным убором, владел кинжалом с черневой насечкой, – он пользовался всеобщим почетом и уважением. Зато никто лучше горца не в состоянии сберечь свое сокровище: на его клинке нет места ржавчине, на винтовке ни одной царапины. Во время зимы, запершись в свою убогую саклю, начиная жизнь семьянина и изнывая в тоске и бездействии, абазин холил только своего коня и берег оружие. Без счету смазывал он свой кинжал салом; несколько раз развинчивал свою винтовку и следил за тем, чтобы на ней не было и крапинки ржавчины. На семейство он не обращал внимания, жаловался жене на непогоду, продолжительность зимы, навещал своего любимого коня да подбрасывал в огонь сухой хворост. В такое время очаг его пылал с утра до вечера; греясь около него, горец с нетерпением ожидал лучшего времени. С наступлением весны каждый порядочный человек оставлял свою саклю; бросал родную семью на произвол судьбы и отправлялся бродить по горам или принимал участие в наездах.
Жители собственно Абхазии хотя не отличались такой воинственностью и не собирали партий для наездов в чужие владения, но и у них занятие мужчины сосредоточивалось главнейшим образом на воровстве и грабеже чужого имущества.
Интересно распределение работ и занятий между членами семейства; так, например, в семействе, состоящем из отца и четырех взрослых сыновей, на обязанности отца лежало занятие делами политическими, делами, касающимися родового союза, а потому он бывал обыкновенно в разъездах; затем один из братьев заведовал полевыми работами, другой занимался делами в доме, как бы в помощь женщинам, входящим в состав семейства, третий – воровством, по преимуществу скота, а четвертый – военными делами, то есть грабежом и нападениями на соседей, или участвовал в партиях, действовавших против русских, которые прежде довольно часто отправлялись из Абхазии к другим горским племенам, не мирным.
Такое распределение занятий, вредное в экономическом отношении, кроме того, приучало абхазца к праздности, воровству и другим порокам. Сыновья, как видно, были отрицательно полезны семейству, а между тем отец рад рождению сына, как наследника своего рода; рождение же дочери считает излишнею роскошью.
Абазин не родился, не женился и не умирал без выстрела и звона шашки. Никогда муж не знал о предстоящей и скорой прибыли в семействе. Обычай народа сделал это обстоятельство тайною для мужа. Жена тщательно скрывала от него беременность и своим разрешением готовила ему приятный и неожиданный сюрприз. Чувствуя приближение родов, женщина тихо вставала с постели, зажигала огонь, прокрадывалась к винтовке мужа, снимала ее со стены и стреляла в дверь сакли. По числу дыр, пробитых в двери, можно было собрать точные сведения о числе потомства каждого абазина.
– Ага! – произносил глубокомысленно муж, разбуженный выстрелом.
Поцеловав жену, которая только в этом случае имела законное право на ласку, муж вскидывал на плечо винтовку и отправлялся за бабкой. Втолкнув последнюю в свою саклю, будущий отец новорожденного оставался за порогом, ожидая слабого призывного голоса роженицы. С первым призывом жены муж бросался в саклю и останавливался на пороге.
– Отвага или красота? – спрашивал он бабку.
– Отвага, – отвечала та.
Муж спешил к жене, целовал ее, щедро одаривал бабку, а самого себя поздравлял с сыном.
Но если случалось, что на вопрос его бабка отвечала: красота, что означало рождение дочери, то он обязан был поцеловать бабку или откупиться от сладости поцелуя весьма ветхой старухи.
Не оказывая, впрочем, ни сыну, ни дочери особых ласк, он в душе гордится сыном и презирает дочь.
В семейном быту власть родительская неограниченна. Уважение к отцу и старшим составляют исключительную черту народного характера и семейной жизни. Взрослый и даже женатый сын не имеет права садиться в присутствии отца и старшего брата. Вообще, младший обязан всегда уступать старшему лучшее место, в почетном углу дома, а в толпе пропускать его. Отец не отвечает ни перед кем за жизнь своего ребенка. В этом отношении абхазцы совершенно сходны с черкесами. Отец и здесь не должен ласкать детей: ласка считается выражением слабого характера. От этого отец является в семействе человеком угрюмым, суровым, властелином гордым и деспотичным. Если злоупотребления родительской власти случаются не часто, то причиной тому обычай отдавать детей на воспитание в чужие семейства. Между князьями и дворянами обычай этот, во всех племенах абхазского народа, был явлением обыкновенным и непременным, а простой народ также придерживался этого при возможности и средствах.
Передача новорожденного в руки аталыка сопровождалась у абазин всегда особыми церемониями.
С раннего утра съезжались на пир гости к отцу новорожденного попировать, поджигитовать и попить на славу.
Среди шума и общего веселья раздавались выстрелы, и, по седьмому выстрелу, отец передавал ребенка в руки аталыка.
Все собрание отвечало на седьмой выстрел общим залпом, и на пороге сакли показывалось сияющее от удовольствия и сознания собственного достоинства лицо аталыка.
Бережно держа на руках младенца, он проносил его мерными шагами в свою саклю, между двумя рядами девушек, певших колыбельную песню:
и проч.
Переступив порог своего жилища, аталык клал младенца на пол и, взывая к Мерей-Моп (Сыну Марии), испрашивал благословение новорожденному. Затем, взяв кусок священного воска, аталык прикасался им несколько раз ко лбу и губам воспитанника; потом, нарисовав на куске железа или жести очертание креста, обводил его кинжалом, и таким образом приготовлялся амулет.
Взяв в руки этот кусочек, аталык произносил молитву.
– Бог, сотворивший нас! – говорил он. – Жизни нашей сберегатель, ты даешь нам хлеб, даешь нам мужество и храбрость… избавляешь от пули и шашки врага; помоги мне, в нужде и кровной обиде, оставить на моем оружии кровь врага твоего и моего, недостойного твоей милости, недостойного и моего прощения. Но не дай мне в мести и вражде согрешить против твоего приказания!
«Зашив амулет в кожу и прикрепив к нему тесьму, непременно из воловьей или, еще чаще, из бараньей жилы, аталык надевает это сокровище на ребенка».
В первые дни жизни младенца попечение о нем аталыка может быть сравнено только с попечением родного отца, а ласки, расточаемые им своему воспитаннику, – с нежной любовью матери. До шестилетнего возраста мальчик оставлялся на воле, но с этого возраста начиналось систематическое его воспитание, составлявшее немалый труд для аталыка и пытку для ребенка. С наступлением седьмого года аталык бережно переносил сонного ребенка с мягкого и душистого сена, служившего ему постоянным ложем, на жесткий войлок.