Зеркальное эхо

Рин заставляет себя разомкнуть веки и посмотреть перед собой. Никакого Сэма нет. Его лоб упирается в деревянное ограждение алтаря, иллюзия присутствия рассеивается. Рин опускает взгляд — его ладонь греет фарфор погребальной урны. В ней — еще не остывший прах брата. Мальчишка едва может сдержать стон. Кто теперь будет будет заботиться о нем самом и о маме? Нет никого, чтобы помочь. Спросить совета у Бога? Да и Бога тоже нет. Нужно самому — стать собранным, принимать решения, быть сильным. Быть нормальным. Рин растягивает уголок губы в подобии улыбки, но получается гримаса. Нужно, но последние шесть месяцев он только подавлял приступы паники и ждал новостей от служб спасения. А чего ему ждать теперь?

В этот момент сквозняк клацает тяжелой дверью, тишину разрывает скрежет железа о каменный пол. Рин вздрагивает от неожиданности, чуть не роняя урну, вскакивает на ноги и отступает от алтаря к центру, затравленно озирается по сторонам.

За колоннами у входа мечется тень. Или это только кажется? Не важно. Рин задирает голову, начинает с притворным интересом рассматривает гербы, гобелены и мальтийские кресты, чтобы случайный визитер вдруг не заметил беду в его глазах и дрожащие губы. Не подошел с расспросами.

Постояв так немного, Рин прислушивается. Грохочет так, что кажется разверзлось небо. Первые капли ударяют со злостью и отчаянием по куполу, колоколу, высоким дребезжащим окнам. Рин один, как перст, и теперь точно уже никто сюда не зайдет. Если так, можно отбросить все условности.

Рин оседает, сгорбившись, на первую попавшуюся скамью, покрепче обхватывает урну и разрешает себе заплакать. Сначала слезы просто катятся из глаз, потом жалость к себе делает свое дело, и вот он рыдает в голос.

Горе некрасиво, оно неразлучно с всхлипываниями и подвываниями. Между приступами слез и спазмами во всем теле Рин различает плач ветра в витражах и скрип плохо закрепленных ставень. Струи дождя бьются в истерике о чугунные решетки. Губы Рина в истерике ходят ходуном и то и дело попадают между зубов, Рин их почти прокусывает.

Старое здание и человек надрываются вместе.

***

Рин не знает сколько проходит времени, прежде чем его плечи начинают содрогаются реже. В конце концов он всхлипывает еще несколько раз и затихает. Снаружи затихает ливень. Пора возвращаться домой, но уходить не хочется. Мама не будет рада его видеть. Она все реже узнает Рина, путает его то с братом, то, наверное, с отцом. Ее реальность становится все более и более далекой от действительности. Рин понимает и жалеет, но ему неимоверно тяжело все это выносить. Теперь у нее с головой еще хуже, чем у него самого, и Рин начинает бояться, что все дело в наследственности.

Рин уходит глубоко в себя и свои размышление, не сразу замечает, что ветер разогнал тучи, цветные стекла витражей наполнились солнцем, а яркий луч начертил на полу широкую линию и касается его ботинок. Рин долго на него таращится невидящими глазами. Потом тяжело вздыхает — надо идти. Кремация прошла, Сэма больше нет, завтра — школа и очередной сеанс психотерапии.

Он нехотя поднимается, переставляет ноги по дорожке, проложенной лучом через черные завитушки романского кафеля. Когда поднимает глаза — в арке стоит Сэмюэль! Гибкая, неправдоподобно вытянутая вверх фигура на границе света и тени притягивает взгляд. Внутри все обрывается, и Рин замирает как вкопанный в десяти шагах от выхода, выставив урну перед собой, словно щит. Только несколько секунд спустя понимает, что обознался. Просто парень, который стоит на пороге, такой же высокий и стройный, как брат, — ничего больше. Нет, есть еще волосы: длинные, собранные в хвост. Точно также, как носил брат. Только у того, кто стоит сейчас в проеме, патла светлые, почти белые. Не Сэм. Но сердце все равно колотится.

Заставляя себя сдвинуть с места ставшие ватными ноги и высоко поднять налившуюся тяжестью голову, Рин идет на выход, продолжая рассматривать незнакомца, как диковинную фата-моргану.

Скользит по нему глазами сверху вниз. Длинная тонкая шея спрятана под воротом темной водолазки. Поверх накинута легкая летняя куртка. Ее рукава спускаются так низко, что видны только длинные, тонкие, странно бледные для конца пляжного сезона пальцы. В них зажата потухшая сигарета. Джинсы обтягивают худые ноги, такие же длинные, как пальцы. Обувь выпендрежная и шикарная. Как и ее владелец.

Рин делает еще пару шагов и с опаской встречается с «призраком» взглядом. Вздрагивает от неожиданности. Глаза кажутся Рину выгоревшими, с грязно-серой радужкой, как у статуи на старом городском кладбище. Густо очерченные короткими темными ресницами, они странно выделяются на худом лице. Слишком худом, с впалыми щеками и редкой неаккуратной щетиной, слишком светлой, чтобы быть заметной издалека. Костистый тонкий нос, яркая линия плотно сжатого рта, чуть выпирающий подбородок.

Доктор Прюданс много говорит с Рином о физиогномике, учит быть внимательным к лицам. И сейчас Рин очень внимателен. Подбородок у парня в дверном проеме правильный. Про такие в книгах говорят: «волевой». Такой же Рин видит, когда смотрит на свое отражение. Такой же был у Сэмюэля.

Опять он сравнивает незнакомца с Сэмюэлем. Это не правильно. Нельзя видеть в каждом встречном брата. Так он точно сойдет с ума, и никакая доктор Прюданс ему не поможет. Но что-то в облике этого человека притягивает, не позволяет пройти мимо или отвести взгляд. Рин впивается глазами в неподвижное, как восковая маска, лицо, и оно вдруг неуловимо меняет очертания, словно оживает, глаза вспыхивают, становятся красивыми и будоражащими, от их взгляда у Рина земля начинает уходить из-под ног. Он прислоняется спиной к дверному косяку и поворачивает к незнакомцу голову. Готовится задать вопрос, но парень прерывает молчание первым.

— Привет, Ринсвальд.

***

Тобиас видел младшего брата своего Целителя всего один раз. Да и то мельком, в полутьме старой массивной лестницы. Как только они с Сэмом вошли, мальчишка выскочил прямо из-под ног, как испуганный кот, скрылся в своей комнате и не казал из нее носа. Даже не вышел попрощаться.

С тех пор прошло пять лет, и Форсайт не был уверен, что узнает младшего Ришара с первой попытки.

Но узнает. Тот нисколько не изменился, как законсервировался в своих тринадцати. Даже не подрос. Такой же дикий и напуганный, идет к нему навстречу по освещенному заходящим солнцем проходу. Неуклюжий коротышка, с большим лягушачьим ртом, прямым римским носом, с темными кругами под зареванными глазами. Совсем не похож на красивого и уверенного Самюэля, как отражение в кривом зеркале не похоже на оригинал.

Младший состоит из одних острых углов. В них некуда спрятать ни хитрость, ни силу — значит на ринге от пацана будет мало проку. Тобиас где-то очень глубоко внутри себя начинает стонать проклятия. Это совсем не Сэм. Как такое чудо на подгибающихся ногах выдерживает холод Системы? Как с ним вообще налаживать контакт?

Где-то в глубине души у Тобиаса начинает шевелиться застарелое чувство вины. Надо было не тянуть до последнего, надо было найти Ринсвальда раньше. Может быть, узнать его получше. Может быть, тогда бы у них завтра был бы шанс.

Когда мальчишка подходит почти вплотную, их взгляды пересекаются, и Тобиас чувствует рывок под кадыком, узнает характерную пульсацию в метке. Он бы не спутал ее ни с одной другой — остатки плетения Сэма отозвались на чужое присутствие. Если бы не толстый слой бинтов, то наверняка проступила бы кровь. Неужели Тингара в юнце так много, что он может заставлять Нити Наследия ожить даже без установления Связи? Взглядом включить их, как лампочку в сеть? Тобиас только слышал о таком, но видит впервые.

С трудом сдерживается, чтобы не вскинуть руку к горлу и, по-привычке, не проверить — вдруг Сэм тоже здесь. Вместо этого Форсайт застывает с каменным лицом. «Не может быть, — думает он. — Мертвые не возвращаются». Каждый носитель индивидуален, никогда Наследие не повторяется, никогда не оставляет один и тот же след, ни одна оборванная Связь не восстанавливается.