Страница 18 из 19
Мой ответ был таков: русскому юристу трудно в это поверить, но швейцарская фирма не может не исполнять договор, каким бы нелепым он ни был, пока он формально не прекращен.
С точки зрения риторики – неплохо.
В юридическом плане приобретенное право собственности можно прекратить либо отказом от него, либо отчуждением. Больше никак, поскольку речь идет о поведении собственника. Иными словами, если одно лицо регистрирует за собой право собственности на имущество, но продолжает быть арендатором этого имущества, то сохранение аренды ни в каком смысле не может считаться отказом от возникшего права собственности.
В конечном счете никаких серьезных аргументов в пользу того, что договор не арендный, я не услыхал. На мой взгляд, их и не могло быть.
Разгоревшаяся дискуссия уже перетекла в обсуждение того, что это за строение. Версия истца (он выступал первым) – реконструированный фундамент – явно не находила сторонников среди судей.
Вдруг я услышал реплику, что это не офисное здание, как утверждает «Галика», а люкс-отель для сотрудников. Я промолчал (позже представители «Галики» это категорически отрицали в частной беседе), но подумал, какими странными мотивами часто двигаются теоретические дискуссии.
Определение было отклонено, решение об удовлетворении иска оставлено в силе.
Позже мне передали высказывание судьи-докладчика: пусть Скловский больше не показывается мне на глаза. Помню, что я тогда нисколько не расстроился, полагая, что такой хороший юрист и человек не может долго держать обиду. Но, к сожалению, так и случилось: вскоре того места, где я мог бы показаться ей на глаза, больше не стало.
Гражданское право и государство. Цивилисты и государственники
В средневековом Провансе судьи, вступая в должность, давали клятву не решать дело против правителей. Подозреваю, что схожие обязательства берут на себя и наши судьи.
Вообще страх судей перед государством, как и в целом отчужденно-испуганное отношение к государству, имеет во многом именно средневековое происхождение. Кстати, оттуда же идет и продажность чиновников.
У гражданского права с государством сложные отношения. Имея самые тесные связи со свободой, выражая ее не декларативно, а в повседневных, жизненных проявлениях, гражданское право по этой причине оказывается крайним и предстательствует перед государством за право вообще.
Сам конфликт права и государства – это прежде всего конфликт гражданского права с государством. Полицейское (административное) право и уголовное право могут как-то уживаться с изгнанием духа права, более того, они вполне могут быть орудием такого изгнания; для гражданского права это исключено, и оно вынуждено противостоять.
Нашему государству всегда кажется, что оно может обойтись без права. Цивилисты и теоретики, лучшие из которых по большей части тоже из цивилистов, всеподданнейше объясняют, что это иллюзия; борьба с правом влечет крушение государства. Когда государство наше все же рушится, каждый раз озадачивая окружающих легкостью своего распада, пророков – все равно, погибших вместе с ним или спасшихся, обычно никто не вспоминает до следующего круга. Так в конце 80-х годов стали перечитывать Чичерина, Кистяковского, Трубецкого и др.
Все это стоит напомнить потому, что, сталкиваясь в наших гражданских спорах с государством и отстаивая частное право, мы постоянно встречаем упрек в подтачивании основ, в обездоливании нищих, питающихся от того бюджета, чью бездну частные лица дерзают измерить и измыслить, чтобы затем обмануть, прикрывшись, естественно, правом. Нам, как советовал Салтыков-Щедрин, приходится во избежание обвинения в измене всегда заканчивать любые свои выступления признанием необходимости процветания армий и флотов.
В основе идеологии, противопоставляющей государство частному лицу и, соответственно, государственную собственность частной, лежит свойственная первобытным, натуральным укладам убежденность, что всякое приобретение, присвоение – результат отобрания у другого. Эта идея выражена Прудоном в известном афоризме, любимом нашими почвенными публицистами: «Собственность – это кража». Но современная экономика давно ушла от натурального, распределяющего хозяйства и создала условия, когда обогащение происходит собственными усилиями. Действительно, у кого забрал богатства изобретатель компьютера или новых информационных программ?
А вот государство, не способное и не призванное ни к какому творчеству, не может ничего приобрести, не забрав у производителей. Причем забирает оно всегда силой, открыто. Как известно, открытое хищение, в отличие от кражи, называется грабежом. Поэтому можно сказать, что если во время Прудона собственность была кражей, то государственная собственность – всегда грабеж.
Однако этот грабеж нашими мыслителями и тем более публицистами почти не осознается, а если и осознается, то полагается святым.
Известно, насколько зависимы от этой идеологии суды, мыслящие себя куда чаще государевыми холопами, чем слугами права. Никакого равного спора с государством суды обычно не допускают. В древности если назначался судебный поединок мужчины с женщиной, то для уравнения возможностей сторон боец становился по пояс в яму. В наших спорах с отчизной другая сторона всегда достаточно женственна, чтобы поставить соперника сразу если не в яму, то на колени, и тем более столь слаба и так беспомощна, что не может быть и речи о разрешении суду толковать какой угодно неясный или ясный вопрос не в свою пользу.
Ближайшим результатом этой традиции становится то, что любой государственный участник оборота, заведомо имеющий преимущество в судах, не рассматривается разумным предпринимателем как желательный контрагент. А если с ними и заключаются сделки, то с непременными негласными условиями, в которых заданные политикой преимущества государства уступаются известным образом. Государство, выходя на рынок, стало быть, предпочитает иметь дело с мошенниками. Наверное, они ему как-то ближе.
А безнадежность налоговых и таможенных споров с бюджетом весьма стимулирует уход от всякой официальности. В обоих случаях провозглашенный приоритет всего государственного усиливает теневое, негосударственное начало. Если государство об этом не знает – оно слишком неумно, если знает – слишком лицемерно[17] и беспомощно, чтобы считаться эффективным. Любой грамотный юрист заинтересован в нормальной работе госаппарата и именно поэтому обязан каждый день заставлять государство в полной мере отвечать за свои действия, не позволять ни одному органу, ни одному чиновнику выступать не от имени закона, а от имени сирот и обездоленных, для коих в данном случае нужно сделать исключение. Именно этими исключениями – независимо от того, насколько они окажутся полезным и для сирот (а мы знаем, что вряд ли), – как раз и выстлан путь к негосударственности.
Те судьи, которые мечут громы на адвокатов, защищающих частное право против публичного, кладут свои булыжники, мостя путь в тот ад, который наша страна переживала практически весь прошлый век.
Цивилист не обязан быть диссидентом. Необязательно должен он иметь и склонность к публицистике; если в этом возникла нужда, значит, наступают тяжелые времена. Но либералом, поклонником свободы он должен быть обязательно. Право без свободы превращается в инструкцию и переходит в полицейское ведение. Цивилисту места в этом казарменно обустроенном мире не остается. Поэтому элементарное чувство самосохранения заставляет всякого цивилиста любить свободу. Я понимаю, что быть либералом в нашей стране опасно. Либерал должен постоянно трепетать. При этом он должен еще как-то отделяться от либералов карьерных. Эту ситуацию имел в виду Салтыков-Щедрин, когда писал: «Что станется с тою массой серьезных людей, которые выбрали либерализм, как временный modus vivendi, в ожидании свободного пропуска к пирогу?»
Сегодня, когда пирог поделен, либералов, как и следовало ожидать, почти не осталось. Пусть их, речь идет о цивилистах. Но, к сожалению, и среди цивилистов слишком много людей серьезных, т. е. тех, кто рассматривает гражданское право исключительно с точки зрения пирога.
17
По поводу этого замечательного качества в отношениях государства и суда не могу не привести одно забавное происшествие, имевшее место в начале 80-х годов (т. е. до всяких либеральных веяний). Через восемь дней после вынесения судебного решения, вызвавшего недовольство предрайисполкома, я, с трудом выкроив время, передал на подпись председателю исполкома кассационную жалобу. Исполнял обязанности председателя недавно назначенный партийный чиновник, до этого неоднократно распекавший судей по самым разным, далеким от правосудия поводам вроде роста наркомании. Я полагал, что жалоба будет подписана и решение будет обжаловано без нарушения срока. Но через три дня я получил жалобу без подписи. На мой недоуменный вопрос председатель ответил: «Как же я могу подписать документ, начинающийся со слов: «Решение суда является незаконным»?»