Страница 26 из 28
Во-первых, указание «Зафар-Наме» о сбежавшей во время войны от Тамерлана к могольским казакам Камар ад-Дина «казакской тысячи» является хоть и «единичным», но не единственным свидетельством существования и тяготения казаков к Великой степи до XV в. Выше уже указывалось указание «Чингис-Наме» о «казаках» Хызр-хана, прикочевавших в Сарай из иных, чем Семиречье, областей «степной вольницы» ещё до XV в. Во-вторых, то, что все улусы имели друг против друга своих казаков, не означает, что эти казаки не были идентичны и не имели культурно-бытовой самоидентификации. В-третьих, невозможно было превращаться в казаков как род войск только на период военных действий, так как чтобы, по Самарканди, «устраивать везде грабёж» и «опять уходить назад» или «неутомимо с отвагой угонять табуны врага» по Бабуру, который хвалил своих «молодцов-казаков» из окрестностей Оша, нужно жить как казак и «быть постоянно в форме». Акимбеков сам предполагает, что казачество как институт, скорее всего, было связано «с… социализацией молодого поколения, которое через «казакование» обучалось навыкам ведения военных действий в сложных условиях» (там же, с. 464–466).
Самоочевидно, что такая «социализация» не могла протекать в отдельно взятых от народного быта специальных военных мероприятиях и школах, раз о них нет никаких исторических свидетельств. Если и были какие-либо процедуры подобной инициации, то они существовали не только в послемонгольскую эпоху, но и на протяжении всей «истории степей». Такая социализация могла образовывать джигитов только во вполне народном исполнении и посвящала их именно в «казаки», т. е. включала их в свой «народ-войско». А в таком смысле она была вполне «этнична» и «фольклорна».
Именно в этом надо искать ответ на искусно поставленный вопрос Акимбекова, «почему именно за сторонниками Джанибека и Гирея впоследствии закрепилось название казак»… термин, «некогда являвшийся общим для всей территории, где признавалась монгольская политическая традиция» (там же, с. 467). Почему казахи гордятся своим древним самоназванием казак так же, как когда-то их прямые предки, древние монголы, гордились данным им Чингисханом политически обобщающим именем монгал. В этом отношении Акимбеков приводит весьма показательное свидетельство Гильома де Рубрука: «…желая своё название, т. е. моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и татарами» (там же, с. 465). В заключение дискуссии о термине казак Акимбеков приводит свидетельство персидского историка Рузбехани о последнем походе узбеков-шибанидов против узбек-казаков в 1509 г., окончательно разделивших их: «Мощь и полное бесстрашие казахского (в первоисточнике должно быть «казакского». – Прим. авт.) войска, которое в минувшие времена, в начале выступления Чингисхана, называли татарским войском». Акимбеков заключает, что «именно у казахов (казáков) связь с монгольской традицией, с семьёй Чингисхана, оказалась самой длительной в истории» (там же, с. 468). Комментарии излишни: С.М. Акимбеков, при всей своей приверженности «классической» точке зрения, может быть одним из основателей формирующейся в казахстанской историографии «древнемонгольской» научной школы, наряду с Р. Темиргалиевым, Ж. Сабитовым и, возможно, иными, более маститыми, историками, упомянутыми выше при анализе пособия по истории Казахстана. Автор переиздаваемой книги, который придерживается казачьей концепции в этногенезе казахов как более радикальной формы проявления этой школы, также почёл бы за честь входить в число её последователей.
Но если вернуться к вопросу Акимбекова, почему казак остался за казахами, а не за узбеками, моголами или ногаями, то следует заключить, что оно было не только политически, но и социально обобщающим названием. В этом смысле оно было более этничным, чем чисто политическое название узбек, могол или ногай для тех «сотен» и «тысяч» казаков, которые отозвались на призыв Мухаммеда-Шейбани поделить наследие тимуридов и стать военным сословием в богатой Средней Азии. Приток этих могол-казаков и узбек-казаков из казахских степей был настолько колоссален, что выбил тимуридских казаков во главе с Бабуром в Индию, где он, собственно, и основал со своими казаками знаменитую империю и династию Великих Моголов. Эти «воины-добытчики» Мухамеда Шейбани-хана, порвавшие с Казакстаном, выбрали судьбу военного сословия среди сартов (тазиков, татчиков и иных оседлых райатов-насельников), фактически сами были сначала узбек-казаками для сартов и лишь потом, много позднее (ближе к XX в.) смешавшись с сартами, стали просто узбеками. Они считали Мухамеда Шейбани законным наследником Узбекского улуса и любимым внуком основателя «государства кочевых узбеков» Абулхаир-хана. При этом есть все основания полагать, что узурпатор сарайского престола в Золотой Орде знаменитый Узбек-хан, давший Москве ярлык на «великое княжение», также был шейбанидом, а не батуидом.
Понятно, что узбек-казаки, могол-казаки, кыргыз-казаки, ногай-казаки и иные казаки, оставшиеся в степи под властью ордуидов-урусидов Джанибека и Гирея, реставрировавших законную династию Урус-хана, рано или поздно должны были остаться под внешним названием казак и свыкнуться с ним в условиях отсутствия единого над ними хана-урусида, который дал бы им звание урусов. И дело здесь не только в политических пристрастиях казахов, а в том, что казáком можно было остаться, только следуя завету Чингисхана не оседать, а кочевать в степи, чтобы оставаться морально «крепкими, сильными» (тюркют, мангул) и, главное, свободными «воинами-добытчиками», казáками. А это, извините, не только политическая, но и вполне классическая культурно-бытовая основа этнообразования, которая, в отличие от языка, более точно идентифицирует этносы. Язык – необходимое, но недостаточное условие этнической самоидентификации, в то время как собственная государственность – достаточное, но не необходимое условие этнообразования.
Кстати, в отношении родоплеменного состава узбеков-шибанидов Акимбеков указывает, что в «Шейбани-Наме» Бенаи приводятся названия тех (племён), которые ушли на территорию Узбекистана: «кушчи, найман, уйгур, курлеут, дурмен, кият, туман, мангыт, кунграт, кытай, тангут, чимбай» (там же, с. 502). Как мы видим из этого, здесь нет названий ни одного из этнообразующих племенных казачьих союзов: усуней (хушин, уйшун), аргынов (аргун, арикан, аргынот) и алшинов (алшун, алшин), которые собственно и составили основу трёх казахских жузов: Старшего, Среднего и Младшего. Эти три жуза назывались также «прямыми» казачьими ордами, а именно: Усуньской, Аргынской и Алшинской соответственно, в отличие от остальных орд и казаков, в т. ч. русских.
Теперь осталось только разобраться в отношении Акимбекова к числу и старшинству казахских жузов. И здесь необходимо признать титаническую по анализу и обобщению работу Акимбекова, который классифицировал подходы к этой так и неразрешённой, по авторитетному мнению Т. Султанова, загадке казахской истории. «Гипнотический» критерий старшинства жузов никому не даёт построить сколь-нибудь последовательное, хотя бы внутренне непротиворечивое, объяснение проблемы трёхжузовости и загнал её «в тупик», по меткому выражению Ю. Зуева. Даже такая величина, как В. Бартольд, в 20-х годах XX в. установил только, что «кочевья этих орд располагались в порядке с востока на запад», где Старшая занимала «самую восточную часть степи», а Младшая – «самую западную»; и что «орды получили своё название не по числу принадлежащих к ним кочевников (Младшая Орда была самой многочисленной), но по старшинству входивших в их состав родов» (там же, с. 542).
С классификацией основных подходов к этой проблеме, произведённой Акимбековым, следует в целом согласиться, за исключением его несколько надуманного деления их на «легендарно-исторический» и «естественно-исторический» (там же, с. 543). Данное деление даже терминологически не вполне корректно и может дезориентировать многих увлекающихся историей не на профессиональной основе. Научный подход вовсе не отрицает, а, наоборот, включает в себя изучение, проверку и обоснованную опору на изустные традиции передачи исторической информации в виде народных преданий и легенд, особенно если этот народ не имел своих письменных исторических источников. Это с одной стороны.