Страница 24 из 28
В этом отношении Акимбеков, как и Гумилёв, честно отмечает, что за Чингисханом «не стояла никакая племенная структура, и этот факт сам по себе придавал последующему созданию Тэмуджином Монгольской империи уникальный, по сравнению с другими кочевыми государствами, характер». То есть за монголами стояли люди «длинной воли» Гумилёва, вследствие «деградации племенной структуры» «кочевавшие отдельными семьями» и в определённой степени утратившие связь с племенами (там же, с. 147–149). Чтобы подкрепить данное мнение, необходимо напомнить, что ещё Иакинф Бичурин, которого трудно заподозрить в симпатиях к казачьей концепции этногенеза казахов, считал, что «дом Монгол вовсе не принадлежал к племенам того народа, которому в начале XIII столетия сообщил народное название, доныне им удерживаемое». На этом следует закончить анализ сходства казачьей природы монголов рода Кият-Борджигин и тюрков рода Ашина и перейти к отличию древнемонгольского суперэтноса «сотен и тысяч» казаков от древнетюркского суперэтноса родов и племён.
«Тысячи» империи Чингисхана, как пишет Акимбеков в отношении улуса Чагатая, «комплектовались выходцами из различных кочевых племён… а во главе них ставились надёжные люди, которые должны были пройти школу гвардейцев – кешиктенов. Главным образом они… принадлежали к самым разным племенам, в основном небольшим, в лояльности которых у семьи Чингисхана не было сомнений… но очень мало представителей крупных племён Монголии, найманов, кереитов, татар и других, представители которых наиболее упорно сопротивлялись власти семьи Чингисхана. Соответственно, логично предположить, что составленные в основном из тюркских кочевников новые «тысячи», которые возглавляли тысячники из числа барласов, джалаиров, аргынов, хунгиратов и других выходцев из степной Монголии, получали своё название по племенной принадлежности последних» (с. 345–347).
Монгольские «тысячи» улуса Хулагу «были лишены обычной племенной нестабильности, они представляли собой воинские формирования на службе государства», а не племенное ополчение. «Фактически они были армией, военным сословием государства, сохранившим при этом кочевой образ жизни… Впоследствии, когда монгольская традиция управления стала переживать серьёзный кризис, «тысячи» стали преобразовываться в племена» снова (с. 330–331), но уже на совершенно иной, потестарно-политической, а не кровно-родственной основе. Тот «курьёз» казахских многочисленных шежире простолюдинов кара сьёок, где до имени целого рода или племени шло совсем другое имя совершенно реального человека или где отдельному человеку, наоборот, присваивалось имя целого рода или племени, оказывается, имеет под собой вполне понятное историческое основание и объяснение. Поэтому научному миру следует изменить своё несколько скептическое и ироническое отношение к шежире каждого казаха. Шежире вполне реальны, их можно и нужно исследовать, они подлежат верификации и согласованию между собой. Интересно, что все они если не выдуманы, то в большинстве своём приводят нас в древнемонгольское время к именам сотников и тысячников Чингисхана и Урус-хана, подтверждая казачью концепцию происхождения казахов от древнемонгольского суперэтноса.
Поэтому автор хотел бы принести извинения своему отцу И.А. Нурову, которому многие годы не доверялся на слово в том, что казахские дулаты (дуклаты, доглаты) восходят к некоему Майкы Бию, военачальнику уйсынского войска Чингисхана, и к некоему Байдибеку, современнику Урус-хана. Илья Айсаевич исходил из даты рождения своего отца Айсы в 1900 г. и из того, что в течение века может смениться только три поколения, так как дедушкой (ата) можно стать уже в 37 лет. Он утверждает, что наши академики «пишут чушь», относя Байдибека к более ранним временам и называя его ханом. Особенно он выступает против приводимых в национальных энциклопедиях «линейных» шежире, словно у наших предков было всего по одному сыну. История казахов – это уникальный, редкий пример того, как простые люди знают больше учёных, но не способны научно аргументировать и оформить свои «мифологические» доводы, а учёные очень медленно, «шаг за шагом» вынуждены признавать и на научной основе доказывать их правоту. Как же наивен был автор, когда, издавая эту книгу в 1995 г., он хотел вернуть казахам их историю… Она всегда оставалась при них. Б.Я. Владимирцов об основании этого «курьёза» шежире писал, что «в империи Чингисхана вместо родовых и племенных названий теперь появляются названия «тысяч», которые часто именуются прежними родовыми названиями, но также часто обозначаются по имени их ноянов, господ-тысячников» (с. 230).
Единственно, хочется поспорить с утверждением Акимбекова о сложности «интеграции в состав Монгольской империи… кочевых тюрков на территории Дешт-и Кипачака». Он предполагает, что «если этническая составляющая осталась прежняя, в основном кыпчакская, и количество пришельцев извне было минимальным, то все основные изменения здесь были связаны не с этническими, а с политическими или организационными переменами, которые, в свою очередь, оказали непосредственное воздействие на этническую историю (курсив автора) данного региона» (там же, с. 229). Во-первых, ничего отдельного и особо сложного, в отличие от интеграции самой Монголии и «оседлых» стран, не было зафиксировано, так как уничтожался в основном лишь кыпчакский род Ель Бори за Уралом в сторону Поволжья и Причерноморья. Во-вторых, этническая составляющая было та же, что и в древней Монголии, т. е. древнетюркская кочевая, и тогда и сегодня условно и не вполне корректно называемая внешними наблюдателями «кыпчакской». В-третьих, «тюркизации» монголов в смысле их языковой ассимиляции местными племенами не было, как это было выше указано со ссылкой на Юдина. Тем более, её не могло быть в этническом смысле культурно-бытовой ассимиляции, так как монголы в Казахстане политически доминировали. Собственно кыпчаки из Поволжья и Причерноморья были рассеяны по монгольским «сотням» и «тысячам», и их было, по признанию самого же Акимбекова, «сравнительно немного и они не играли важной роли», впрочем, как и некогда не менее могущественные «карлуки, канглы и уйгуры» из Семиречья (там же, с. 458). В-четвёртых, в экономическом плане в степях Казахстана все, как правило, по-казачьи уже кочевали аулами. В-пятых, количество пришельцев было немалым, если учесть вышеуказанное предположение Юдина о приходе в Казахстан монголов числом более «изначальных» 4 «тысяч» и что у верховного хана Толу ещё по указанию Чингисхана в распоряжении была только 101 «тысяча» из 129 «тысяч» монгольской армии. Очевидно, что остальные 28 «тысяч», т. е. около 150 тысяч человек, учитывая семьи «воинов-добытчиков», скорее всего, были посланы на запад от Монголии. В-шестых, политический фактор выбора для себя своего законного государя («природного господина») не мог не составлять в древнетюркском степном суперэтносе основу этнообразования, поскольку все иные хозяйственные и духовные факторы степного социума были идентичны почти у всех родов и племён древней Монголии и Казахстана. (Кровно-родственные и иные антропологические факторы не обсуждаются, поскольку в основе образования даже малых этносов лежат социальные факторы культурно-бытовой самоидентификации.) Акимбеков также пишет, что «между воинами многочисленных «тысяч» джучидской армии, расположенных от границ с Литвой до Сыр-Дарьи, не существовало никакой принципиальной разницы – ни этнической, ни культурной, ни религиозной, ни языковой. Ориентация на тех или иных чингизидов была для них главным идентификационным фактором, т. е. носила ярко выраженный политический характер» (там же, с. 453).
Интересно, что когда Акимбеков настаивает на чисто политической связи казахов с древнемонголами, а не на этнической, он всё равно оговаривает её «непосредственное воздействие на этническую историю». Данное противоречие демонстрирует, что его научная объективность внутренне цензурируется субъективно привнесёнными извне в его сознание стереотипами общественного восприятия. Он проделал огромную работу, чтобы обосновать политическую связь древних монголов и казахов, но ему не хватает смелости назвать её этнической. Благо, что в обоснование его позиции можно спрятаться за осторожностью и консервативностью научного подхода.