Страница 13 из 14
Мотор нашего самолета пел ровно и сильно. Нам надо было лететь семьдесят пять километров до первой остановки, села Чекуева. Мы верили, что мотор не сдаст. Пусть река в камнях и в пене, не страшно. Мы догнали черную высокую тучу. Подняться над ней было высоко. Мы врезались в нее. Хлынул дождь. С крыльев самолета вода срывалась тонкими серебристыми хвостиками. Земля и река в тумане. Но еще пять минут — туча осталась позади, опять перед нами открылись земные просторы — леса, озера и болота вдали, на горизонте.
Река была спокойнее; временами виднелись неширокие плёсы.
Вот-вот Чекуево, и мы сядем.
Наконец впереди завиднелось большое село, что приютилось в излучине реки, на мысу. На берегу горели костры. Это и было Чекуево. Костры — сигнал нам. Они указывали, где можно сесть.
Черная толпа стояла у берега. Над толпой плескались красные флаги.
Широкое плёсо реки голубело как раз там, где толпа. Там удобно сесть. Но мы увидели, что на самой середине реки плыл паром и что от одного берега до другого тянулся канат. И еще беда: с берегов телеграфные столбы шли к самой воде, — значит, над водой есть еще и проволока.
Самолет начинает кружить — один круг, другой, третий… Пилот выбирает, где сесть. Но сесть негде.
Пилот глянул к нам в каюту, покачал отрицательно головой и крикнул:
— Нельзя сесть!
Через минуту самолет поднялся ввысь и понесся дальше над Онегой.
Река опять забелела пеной. Опять завиднелись черные камни, как мухи на стекле. К обоим берегам надвинулся лес; изгибы реки стали круче.
Что же, сесть-то нам негде? Да негде. Если чекуевское плёсо, самое удобное на пути, оказалось неудобным, где же тогда сесть?
Я стал пристальнее присматриваться к реке. На берегу нас ждут сосны и ели, как пики остриями вверх. На реке — камни и пороги. Если сесть — значит умереть.
Пилот забирал все выше и выше, точно хотел улететь от враждебной нам земли. Мы летели высоко над лесами. Если сдаст мотор, мы упадем в лес и разобьемся. Командир Вахламов наклонился ко мне и крикнул:
— Это самая опасная часть пути. Если сядем, то…
Он не докончил и энергично махнул сверху вниз рукой. Я понял: если сядем, то будет смерть. В окошечке мелькали лица пилота и механика. Мы все переглянулись. И тут случилось что-то. Пилот Копылов вдруг странно выпрямился и запел. И почему-то разом мы все запели. В реве мотора нельзя было разобрать слов. Просто голоса. Мы трубили победные звуки…
Лететь над бездной, над смертью и петь — это было по-человечески хорошо и гордо.
А земля все подставляла нам пики своих сосен и елей. А извилистая враждебная река пенилась в порогах и камнях. Так, с песнями мы летели полтораста километров, пока у села Наволок не нашли удобное для посадки плёсо.
Поонежье — самое глухое место нашего пути. От железной дороги сто километров и больше. Пароход ходит только в северной части реки, а дальше его не пускают пороги и камни. Дороги в лесах трудные. Везде болота и топи. Через болота устроены гати из бревен; гниющие бревна в зыбких местах тонут, лошади вязнут почти по брюхо. Из-за такой трудности летом мало кто ездит на станции. Ходят пешком. Все же, конечно, перевезти кое-что бывает надо: снопы с поля, воду с реки. Перевозят на санях.
Странно было видеть непривычную для нас картину. Вот песчаная дорога, трава, деревья в цвету, а по дороге тянутся сани; на санях легкая кладь. Девушка или женщина сидит по-мужски верхом на лошади и правит.
Старые люди здесь еще крепко верили, что в каждом болоте живет чертушко с тремя телячьими головами. В лесах живет «он» — леший, в избе «домовой» — «хозяин», в банях — «банный», в овинах — «овинник». Огненный змей летает здесь — будто многие видели.
В непроходимых лесах здесь множество всякого зверья: олени, лоси, лисы, волки, медведи, рыси.
Медведи подходят к самым деревням. Везде нам жаловались на обиды, что чинит медведь крестьянину.
В одном селе медведь помял все овсы. «Каждую ночь приходил на полосу овес сосать. Весь посев лоском положил». В другом селе съел корову и лошадь. В селе Кянде медведи в одно лето съели восемь коров и пять лошадей, — совсем разорили крестьян.
Женщины и ребята, собирая в лесу грибы и ягоды, частенько встречают медведей.
Вот какой край.
И вдруг в этом краю наш самолет. Люди приходили за двадцать-тридцать километров, чтобы посмотреть на машину, на полеты. Приплывали на лодках, на челнах. Каждый раз, когда мы спускались на реку и подплывали к берегу, весь обрыв заполнялся густыми пестрыми толпами.
Наш командир вызывал желающих летать. Их находилось много. Ребята всегда и везде откликались тотчас и дружно:
— Дяденька, возьми меня.
Командир обычно отвечал им:
— Вы, ребята, молодые. Вы еще успеете полетать, у вас вся жизнь впереди. А вот не найдется ли кто постарше вас? Вот не хотят ли старички полетать? Им, может быть, летать не придется.
А старики мялись, трусили.
— Где же нам? Костей, пожалуй, не соберешь.
И вот в одном селе мы долго не могли найти, кто бы из стариков согласился полетать. Вдруг из толпы к самолету протиснулась худенькая старушка в рваной шубейке, беззубая, с клюкой.
— Не возьмешь ли меня, батюшка?
— Садись, бабушка.
Толпа ахнула, густо захохотала.
— Куда тебе, Калиновна! Ты там умрешь со страху! Иль упадешь, так и костей не соберешь! — кричали из толпы.
— Не умру, не упаду. А упаду, кости-то схоронят. Что там!
И, с трудом карабкаясь, залезла на крыло самолета и забралась в каюту. Она крестилась, когда самолет полетел. Толпа на берегу хохотала. Самолет долго летал над селом, над лесом, над рекой. Когда он сел, толпа плотно сгрудилась к самому берегу, чтобы видеть, как бабка Калиновна будет вылезать из самолета. Вылезла Калиновна из каюты, встала на крыле, и вот видят все — улыбается, смеется Калиновна от радости.
Всю-то жизнь рассказывала сказку про ковер-самолет да про Конька-Горбунка, сама думала: небылица то. Ныне сама летала, поверила…
Толпа подхватила старуху на руки, вынесла на обрыв.
Мы узнали, что бабка Калиновна — сказительница сказок.
— Рассказывает — заслушаешься. Старинные сказки знает, — говорили нам крестьяне.
Мы решили устроить вечер сказок.
В местной школе битком набилось народу. Бабка Калиновна пришла принаряженная: в красивом старинном, хоть и ветхом сарафане, в старинной «сорочке» — так зовут здесь головной убор; пришла такая праздничная. Она все улыбалась, и ее единственный зуб поблескивал в старческом рту.
Она нараспев сказала нам сказку про ковер-самолет:
И еще про Конька-Горбунка:
Такие чудесные сказки! А слушатели кричали ей:
— И про медведя скажи небывальщину!
Бабушка запела:
И все сразу подхватили припев, смеясь: