Только неотложные случаи

Я разглядывала их в объектив фотоаппарата, непрерывно щелкая затвором; я снимала на черно-белую пленку с красным фильтром, и в видоискателе обезьяны и джунгли вокруг отражались в красном монохроме. А потом в фокус попал мужчина с автоматом наперевес, выходящий из зарослей, и еще трое за ним.

На секунду я подумала, что мы пропали – тут убивают туристов, – но люди с автоматами спокойно шли в нашу сторону, и охрана нисколько не волновалась. Оказалось, это патруль, выслеживающий браконьеров – такие же охранники, обеспечивающие нашу безопасность. Они не проявляли признаков агрессии, и наши сопровождающие тоже; по языку из тел я поняла, что все в порядке.

Вернувшись в Африку какое-то время спустя, я вспоминала тот момент как любопытный урок по оценке рисков. Сам факт, что человек разгуливает по джунглям с автоматом Калашникова, еще не делает его убийцей; с другой стороны, как позднее оказалось, наличие охраны – не повод расслабляться.

Дальше в ходе тура мы посетили деревню Масаи-Мара в Танзании. Завидев наш грузовик, члены племени бросились по своим хижинам, на ходу сбрасывая с ног кроссовки, чтобы переодеться из обычной одежды в национальные костюмы. Они столпились вокруг нас и повели по деревне; на пути я заметила девочку с гнойным воспалением в ухе. У меня были с собой ушные капли с антибиотиком – обязательный атрибут походной аптечки, – так что я вызвалась ее полечить: промыла ухо и отдала матери пузырек, объяснив, как пользоваться лекарством. Семья так обрадовалась, что подарила мне церемониальное копье.

Как ни странно, здоровье тех африканцев, да и большинства других, с которыми я сталкивалась в поездке, было куда лучше, чем у аборигенов из Элис-Спрингс. Они жили в глинобитных домиках с земляными полами, но кожными и кишечными инфекциями страдали гораздо реже, равно как хроническим насморком или чесоткой. У детей были чистые глазки и блестящие волосы, они отнюдь не выглядели недоедающими, как малыши из Элис.

Я стала присматриваться: вдоль дорог часто попадались мамаши, отмывающие ребятишек в импровизированных ванных из пластиковых ведерок и вычесывающие им волосы, пусть даже сильно спутанные. Эти процедуры определенно сказывались на состоянии здоровья малышей. Забота об их благополучии начиналась с семьи, а не с госпиталя или клиники, и я постепенно начала понимать, чего нам не хватало дома.

3

Бейрут в Австралии

В детстве нам с сестрой на Рождество обязательно покупали новые платья. На следующий день мы их надевали и садились в самолет. Добравшись на Боинге из Сиднея в Кернс, мы ночевали у тетки, которая наутро отправляла нас на «кукурузнике» внутренних авиалиний дальше на север. Через три часа полета мы оказывались у отца.

После того, как они с мамой разошлись, он переселился в самую северную точку Австралии, в город Бамага на полуострове Кейп-Йорк. Это дикие, глухие австралийские дебри. Шесть месяцев в году туда нельзя добраться на машине, потому что дороги в сезон дождей полностью затоплены.

Прежде чем впервые отправить нас к отцу на каникулы, мама попыталась провести подготовительную работу. Население Бамаги составляло каких-то пару сотен человек, и это были, в основном, аборигены. Мы выросли в Сиднее, исключительно среди белых, и мама не хотела, чтобы мы совершили какую-нибудь оплошность, просто по незнанию. Она рассказала, что в Бамаге много коренного населения, потому что волновалась, как бы мы не опозорились, но подготовка возымела обратный эффект. Моя сестра только об этом и думала. «Ты смотри, они же все черные!» – завопила она, стоило нам сойти с самолета. Папа в облаке пыли бросился к нам, чтобы спасти от самих себя.

Когда я вернулась из Африки, то нашла себе работу полевого фельдшера, о которой так мечтала, именно в тех краях, куда ездила на каникулы к отцу: в аборигенной общине на западном побережье Кейп-Йорка, в местечке Орукун. Несмотря на небольшие размеры, Орукун пользовался громкой славой – правда, исключительно печальной.

История у него была непростая. Когда-то в тех местах состоялся первый контакт европейцев с аборигенами, но сам городок возник только в начале ХХ века. Его основали в 1904 году как пресвитерианскую миссию, правительственный аванпост, возглавляемый религиозными фанатиками, куда собрали членов пяти разных местных племен. Эти племена, известные как народы Вик, вытеснили с их исконных земель и переселили в Орукун, где они прожили сорок лет под предводительством главы миссии Уильяма Маккензи. Этот легендарный персонаж был настоящим чудовищем. Маккензи обращался с аборигенами как с животными, держал их в постоянном страхе, отбирал детей у родителей, что привело к появлению у народов Вик своего «потерянного поколения». Все это делалось во имя Господа, но последствия его правления отзывались в истории коренных племен еще многие годы. Десятилетия спустя после смерти Маккензи, люди продолжали о нем говорить – притом весьма нелестно.

В какой-то момент в эту печальную историю добавился еще и алкоголь, а вместе с ним неизбежное насилие. Орукун приобрел плачевную репутацию, чему немало способствовало ангажированное освещение тамошних событий в новостях, и к концу девяностых он считался одним из самых проблемных регионов в стране.

Я, соглашаясь на работу, ничего этого не знала, зато знал мой отец. К тому времени он перебрался в Кернс и сильно удивился, услышав о моем новом назначении. Он, правда, сказал только, что Орукун называют австралийским Бейрутом – ничего более. Он не вскричал не смей туда ехать, что многое говорит о моем отце. Он всегда был невозмутимым. В детстве он возил нас с сестрой купаться в реке Джардин, славившейся обилием крокодилов. Когда, уже став взрослой, я напомнила ему об этом, он буркнул в ответ:

– Тогда их было меньше.

Иными словами, представления отца об опасности немного отличались от общепринятых, но я ничего не имела против. Его жизнь казалась мне ужасно интересной. Мне нравилось проводить лето в Бамаге, раскатывая повсюду в кузове отцовского пикапа, жечь костры, рыбачить и плавать с крокодилами.

Орукун я представляла похожим на Бамагу. То, что до ближайшего города оттуда полсуток езды, меня не смущало. И вообще, я не планировала задерживаться надолго. Но когда в местной клинике узнали, что моя партнерша тоже медсестра и мы ищем постоянную работу, нам предложили длительные контракты.

В результате мы пробыли в Орукуне долго – гораздо дольше, чем следовало.

В 2000 году в Орукуне имелась одна школа, один полицейский участок, один супермаркет и одна поликлиника. Город стоял у слияния трех рек – Уорд, Уотсон и Арчер, которые стекались из разных регионов Кейп-Йорка и впадали в залив Карпентария. С воздуха Орукун выглядел крошечным сухим пятнышком на одеяле зеленых болот: пять улиц на пять рядом с бокситовым летным полем. Вместо аэропорта на поле стоял расшатанный навес, рядом – бак с керосином. Пекло там страшно, но не сильней, чем в Элис, и повсюду была зелень.

На главной улице росли манговые деревья, посаженные еще при первой миссии. Местные старухи рассказывали, что Маккензи заставлял их полировать листья тряпками, а детей, воровавших манго, сек высушенным хвостом морского ската. На другой улице на сваях стояли характерные особнячки в квинслендском стиле, выкрашенные в ярко-желтый, оранжевый и синий цвета. Остальные постройки в городе были из пеноблоков – серые, они уныло возвышались над красноватой глиной дорог.

В конце Маккензи-драйв, у причала, находилось единственное в городе питейное заведение, таверна «Три реки». Она торчала там, словно бородавка – больше зданий ценой в миллион долларов в городке не было. Бизнес шел на ура. Поговаривали, что местный совет расплатился с кредитом на строительство всего за год. Администрация решила, что лучше завести собственный паб, чем продолжать борьбу за сухой закон, из-за которого подпольная торговля спиртным достигла небывалого размаха. Чтобы провезти алкоголь в город, где он полностью запрещен, нарушители пойдут на любые ухищрения; но если пару дней в неделю спиртное там будет доступно, их энтузиазм наверняка поубавится.