Только неотложные случаи

Не думаю, что такой подход сработал бы в любой другой стране мира. Это было логичное решение, но не то, с которым людям легко смириться. Собак в Йироле не баловали, как у нас в Австралии, но они жили вместе с людьми и у каждой имелись хозяева. Однако те не жаловались, когда их питомцев стреляли – наоборот, одобряли действия военных. Этим людям столько всего грозило – война, малярия, тяжелые роды и прочие факторы, не поддающиеся контролю – что они соглашались на любые меры, которые могли помочь, если выпадал такой шанс.

Зато посягни мы на скот, история была бы совсем другой. Коровы в Южном Судане представляли собой эквивалент валюты, поскольку местные деньги ничего не стоили. Южносуданские фунты, введенные британцами, не печатались с начала гражданской войны. Банкноты, оставшиеся в хождении, настолько затерлись, что стали почти черными и рассыпались в руках; определить их достоинство не представлялось возможным. Благосостояние измерялось количеством голов скота, и местные жители держали свои стада под неотрывным надзором – порой даже слишком.

В окрестностях Йироля кочевали семьи скотоводов, живших вместе со своими коровами, что, с точки зрения гигиены и профилактики, выглядело сущим кошмаром. Смертность среди детей младше пяти лет у кочевников была гораздо выше, чем у оседлого населения. В основном их убивали малярия, пневмония и диарея, но в этих семьях бытовали также практики, сильно увеличивавшие риск заражения и другими заболеваниями. Одним из них являлся бруцеллез, или стойкая лихорадка, бактериальное заболевание, вызывающее резкие подъемы температуры, потливость и боли в суставах, которое может приводить к артриту, упадку сил и даже смерти. Передается бруцеллез при контакте с телесными жидкостями от зараженных животных.

Меня послали изучить условия жизни кочевников, чтобы разобраться, почему у них такая высокая смертность, и список факторов риска оказался очень, очень длинным. Семьи жили вместе со скотом – не рядом с ним, а именно вместе, то есть в буквальном смысле в коровьем дерьме. Они жгли навоз и обмазывались золой, говоря, что она помогает отгонять москитов (уж не знаю, так или нет, но кочевники были в этом уверены). Коровьей мочой они осветляли волосы, подставляя головы прямо под горячую струю, исторгаемую животным. Они пили сырое молоко, не проходили вакцинаций, не использовали накомарников. И, конечно, в их стойбищах не было источника чистой воды, а о том, чтобы мыть руки, они и слыхом не слыхивали.

Что касалось ухода за скотом, разным возрастным группам отводились разные задачи – каждая со своим спектром рисков. Юноши отвечали за перегон стад на дальние расстояния и поэтому чаще заражались дракункулезом, но больше всего меня шокировала работа, которую выполняли молодые девушки. С виду это могло показаться извращенной разновидностью сексуального контакта, но на самом деле к сексу отношения не имело – просто одна из фермерских практик. Тем не менее, выглядела она отвратительно. Если корова переставала доиться, девушки-кочевницы засовывали лицо ей в вагину и выдували воздух через сжатые губы, чтобы вибрацией стимулировать выработку молока. Именно так они заражались бруцеллезом.

Чтобы избавиться от многовековых культурных практик наподобие этой, требуется немало времени, так что нам пришлось поднапрячься в поиске практических решений. Может, выдавать им стоматологическую резиновую пленку? Или запустить пропагандистскую кампанию: «Любите коров – не “любите” коров!»? В конце концов единственное, что мы смогли сделать – это настойчиво напомнить всем этим девочкам сразу после возникновения симптомов обращаться к нам за антибиотиками.

Конечно, скот провоцировал массу проблем, но в то же время стада могли выглядеть удивительно мирно, особенно на закате. Когда температура начинала опускаться, от их спин шел пар, напоминавший дымку тумана. Фотографии получались потрясающие. Сами суданцы тоже были невероятно фотогеничны – элегантные и тонкие, словно статуэтки, пусть и обмазанные коровьим дерьмом. Жизнь их была тяжелой, но при правильном освещении даже тяжелая жизнь может смотреться великолепно.

Проблемы, связанные с местными традициями и практиками, сказывались не только в уходе за скотом. Большинство женщин в Южном Судане рожало дома; с родами была связана масса заблуждений и предрассудков. Женщины считали, к примеру, что после начала схваток роженице нельзя пить, иначе ребенок утонет. Переубедить их нам так и не удалось.

Только когда местные повитухи понимали, что самим им не справиться, роженицу доставляли к нам в родильное отделение, поэтому Изабелла и ее акушерки постоянно сталкивались с исключительно тяжелыми случаями. Изабелла была великолепным гинекологом; у себя в Колумбии она тоже работала в условиях ограниченных ресурсов, поэтому обладала громадным опытом и никогда не теряла хладнокровия. Если она обращалась ко мне за помощью, как к лишней паре рук, это означало настоящий кризис.

Однажды она срочно меня вызвала помочь, когда я была на выезде, поэтому явилась я вся в грязи и пыли, обливаясь потом после долгих часов на жаре. К сожалению, роженица, которую доставили к Изабелле, находилась в еще худшем состоянии. Ребенок шел спиной, и у женщины начинался шок. Изабелла засунула руки в родовые пути, насколько было возможно, пытаясь вытащить плод. Он умер в утробе еще несколько дней назад, а теперь смерть нависла и над матерью тоже.

Родильный зал находился в помещении из цементных блоков, с крошечным окошком, прикрытым старыми деревянными жалюзи. Он больше походил на сарай, чем на палату в госпитале. Посередине стояло черное кресло с подпорками для ног, а рядом – лампа, работавшая от батареи. С другой стороны располагался стол из хирургической стали, на котором лежали стерильные инструменты.

Женщина, лежавшая в кресле, молчала, стиснув зубы. На коже блестели бисеринки пота, она изо всех сил старалась не потерять сознание, пока Изабелла сражалась с тельцем умершего ребенка.

Когда оно, наконец, показалось на свет, то нисколько не походило на младенца. Кожа была синей из-за полного отсутствия кислорода, с серыми пятнами там, где она начала отслаиваться еще в матке. Первыми вышли ножки, потом торс. Изабелла поднажала, но головка оставалась внутри. Она застряла в шейке матки.

Изабелла отвела меня в сторону и тихонько объяснила, что у ребенка гидроцефалия: череп аномально увеличен из-за скопления жидкости в мозгу. Единственный способ спасти женщину – отделить тело ребенка от головы. Она сделает это сама, от меня же требуется, чтобы я просунула руку в матку и раздавила череп. Тогда он пройдет через шейку.

Мне не хотелось подводить Изабеллу, но я пришла в ужас.

– Я не смогу, – только и сказала я. – Ни за что.

– Придется, – спокойно ответила она.

Ее руки были слишком маленькими, чтобы захватить череп. Я перевела взгляд на свои собственные огромные ладони. Что ж, придется набраться духу.

Я смотрела, как она хирургическими инструментами отделила тело ребенка от головы. Оно не было похоже на человеческое, но меня все равно трясло. От моих мечтательных замыслов переучиться на акушерку не осталось и следа. Это могло быть полезным для работы педиатрической медсестрой, но теперь я учиться точно не собиралась.

Изабелла уступила мне место. Я ввела руку в матку роженицы. Она уже теряла сознание; я нащупала череп у нее внутри, но не могла его ухватить. Я пыталась, но он выскальзывал из пальцев. Черт! Изабелла работала рядом со мной, делала все, чтобы остановить кровотечение, но времени оставалось мало. Череп оказался слишком большим; вытащить его мы не могли.

Изабелла решила делать операцию, но у нас не было ни специального инструментария, ни наркоза, ни хирургического стола. Нам предстояло перевезти пациентку в маленькую католическую миссию в часе езды от нас: у монашек имелся стол.

Мы сумели перенести женщину в Ленд Крузер, но до места не добрались. К сожалению – а может, к счастью, – по пути она скончалась.