Страница 23 из 34
Монодический и лишенный прикрас язык этого романа, с его неумолимой строгостью, почти остекленевшим rigor mortis (лат. “трупное окоченение”), эта метафизическая адвокатура, столь отличная от пылкого и лихорадочного стиля других еврейских писателей Праги, придает “Процессу” аллегорическое звучание. И именно отсутствие анамнеза придает конкретности ее основным персонажам, которые представляют собой почти персонифицированные абстракции. В остальном судьба героя-путника раскрывается также тем фактом, что на своем пути к казни он проходит, как и путник Коменского, несколько демонстративных “остановок” (незамысловатых, почти прозрачных примеров искривленности мира), наталкиваясь на различные многозначительные явления, несвязанные между собой, но появляющиеся поочередно в его поле зрения, потому что, как утверждает Марта Робер, квартал Йозефа К. состоит из “petits cercles fermés entre lesquels il est la seule communication possible”[388].
Все это только усиливает одиночество путника-обвиняемого. Несмотря на абстрактность, весь этот паноптикум образов обладает типично пражскими чертами. Титорелли, художник-всезнайка, пишущий льстивые портреты судей в манере Арчимбольдо, возможно, варганя их, подобно связкам макулатуры и сводам законов; больной адвокат, если можно так выразиться – “адвокат-постель”, адвокат-крючкотвор, превратившийся в мебель, похабная прачка многоквартирного дома, в котором располагается суд; склизкий коммерсант Блок, что вечно ждет указаний адвоката; ведьмоподобная Лени, отдающаяся всем подследственным клиентам своего хозяина, и сама хозяйка квартиры; грубые стражники и нерешительные делопроизводители – во всех есть что-то кровожадное, как и в жирном воздухе Праги.
Глава 17
Замок погружен в снега, подобно зимнему пейзажу Питера Брейгеля. Землемер спрашивает у Пепи: “А до весны еще далеко?” – “До весны? – повторила Пепи. – Зима у нас длинная, очень длинная и однообразная. Но мы там, внизу, не жалуемся, мы хорошо защищены от холодов. Ну, а потом придут и весна и лето, всему свое время, но, когда вспоминаешь, и весна и лето кажутся такими коротенькими, будто длились два дня, не больше, да и то в эти дни, даже в самую распрекрасную погоду, вдруг начинает падать снег”[389].
Тема снега постоянно повторяется в лирике и записных книжках Иржи Ортена, еврейского чешскоязычного поэта, сбитого насмерть немецкой каретой скорой помощи на пражской набережной 30 августа 1941 г., в день его рождения (поистине кафкианское обстоятельство) – ему исполнялось двадцать два года. Поток снега опускается “как холодный лоскут на оцепеневший город”[390]. “Ах, если бы меня слушался снег – так, как он слушается детей”[391]. “Я мял снег, он был холодный и грел мою ладонь, прекрасный, прекрасный снег, мой любимый”[392]. “И снова снег! Молчаливые хлопья, – и, как пишущая рука, сколько всего он должен скрыть!”[393]. “Лапки снега меня оцарапали – по лицу, глазам и груди…”[394]. “Мерное снега паденье тает неслышно в нас”[395]. Живопись “ложится на холст”, “словно белый снег, что не знает, даже не знает, что он должен выпасть”[396]. Мы сами “становимся снегом, если молчим, и таем в нашей нищете…”[397]. Снег и виноград сближаются в биноме, вызывающем магические “rêveries” (фр. “фантазии”)[398].
Прага и снег – частая тема пражских писателей, особенно тех, в которых текла еврейская кровь. Пауль Леппин, описывая начало зимы, так говорит о своем Северине: “Впервые ему стало ясно, что у снега есть свой особый запах, как у яблок, что долго хранились меж рамами окна”[399]. Хуго Салюс воспевает Градчаны и собор Святого Вита под покрывалом сверкающего снега: “Улочка алхимиков, ты тоже – ты вся погребена в снежной постели”[400]. Виноград и снег, яблоки между двойными рамами окон, снежная постель – какой образный ряд!
Если любимым временем года Франтишека Галаса была осень, то Ортен – поэт зимы, “враждебной к плодам”[401]. Зима, как утверждает Галас, “цепко застревает меж ногтями стихов”[402]. Не случайно сборник Ортена называется “Путь к морозу” (“Cesta k mrazu”). В эпоху массового уничтожения, в которую человеческие создания стали драгоценнее Офирского злата (Ис 13:12)[403], Ортен разделил со своим поколением концепцию “обнаженного человека”, без социальной мишуры и социальных опор, раздавленного тяжестью злодейства. Но больше всего поражает на его страницах, хотя истоки этого можно найти у Франсиса Жамма, – смятенная робость, стремление к подлинности, остаточная чистота юности. Возможно, поэтому в творчестве Ортена встречается так много снега и столь часто упоминается зима.
Отсюда – ностальгия по счастливому и теплому детству, по контрасту с холодом Протектората, тема “regressus ad uterum” – возвращения в материнскую утробу, в преднатальный покой[404]. Отсюда – любовь Ортена к животным и окружающим его скромным вещам, особенно к тем, что без острых углов – мягким, овальным, согревающим его одиночество, хотя столь же беспомощным, как он сам, и нуждающимся в утешении. “Ты станешь совсем одинок, когда вещи тебя покинут. Вещи не спрашивают, они на все отвечают: “да”. Вещи могли бы стать удивительными возлюбленными”[405].
Ортен тоже пражский путник. Об этом говорит Галас: “Любовь, чистота и сострадание составляли все богатство его котомки путника и поэта в скитаниях навстречу морозу. Он тоже останавливался прикорнуть у дверей отчаяния, рядом с амбразурами ночи…”[406]. Путник, постепенно вышедший из подросткового возраста в тревожный возраст. “Столь молодой, столь жестоко молодой и только-только повзрослевший, что в моей юности напоминал короля закатного царства”[407]. Последние три года жизни в Праге были для Ортена, приехавшего из родного городка Кутна-Гора, горькой чередой лишений и утрат, в убожестве арендованных комнат скрытная, загнанная жизнь без заработков (порой ему приходилось чистить снег)[408]. Сам он вполне осознавал свою судьбу путника, неспособного ничего изменить или поменять местами[409]; как и поэты “Группы 42”[410], он сознает, что служит лишь “свидетелем” (чеш. “svědek”), пассивно запечатлевающим: “я родился на этой земле ни для чего другого, кроме свидетельства”[411]. Но он отвергает эпитет “хромой”, хромые для него другие – злые:
“Вы спросили, что помогает мне ходить? Вы, кажется, что-то упомянули про костыли слов? Но я не согласен с этим выражением. Да, костыли, ведь все мы едва встали на ноги, и слабы, и покачиваемся. Но я о другом: ноги для меня – это ноги слов, ноги с пятками, пальцами, икрами, коленками, бедрами; ноги сильные, нежные и изящные, ноги, ножки спешащие и волочащиеся, пьяные и удалые, ноги шатающиеся и ступающие на кончиках пальцев, на цыпочках твердых гласных! Ноги, ножки моего чешского языка! О, если бы они мне отказали (чтобы я наконец-то смог адекватно изъясняться)! Кто? Они, немые, с палками костылей, оружия и жестокости, с костылями чепухи, ненависти и высокомерия, ноги с костылями холода, ничтожества и расчета, с костылями разных случайных дорог. Если бы только они позволили мне жить! Я побежал бы куда-нибудь. Наперегонки с чем? С ветром!”[412].
388
Marthe Robert. Kafka, cit., p. 145. Фр.: “Маленьких замкнутых кругов, только внутри которых и возможно общение”. – Прим. пер.
389
См. Франц Кафка. Замок. С. 548. – Прим. пер.
390
Jiří Orten. Deníky / Под ред. Jan Grossman. Praha, 1958, s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia / Под ред. Giova
391
Jiří Orten. / Cvičení o sněhu, из сб.: Deníky, cit., s. 158.
392
Jiří Orten. Deníky, cit., s. 204.
393
Ibid., s. 190.
394
Jiří Orten. Sněžná pouť, в: Deníky, cit., s. 333.
395
Jiří Orten. Mlčení, из сб.: Deníky, cit., s. 347.
396
Jiří Orten. Bílý obraz, из сб.: Deníky, cit., s. 159. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 50–51.
397
Jiří Orten. Devátá elegie, из сб.: Deníky, cit., p. 402. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 170–171.
398
Jiří Orten. Sníh nebo réva, из сб.: Deníky, cit., p. 449. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 194–195.
399
Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis, cit., S. 42.
400
Hugo Salus. Wintertag auf dem Hradschin, в: Oskar Wiener. Deutsche Dichter aus Prag, cit., S. 306.
401
Jiří Orten. Deníky, cit., p. 231. Ср.: La cosa chiamata poesia, cit., s. 76–77.
402
František Halas. Magická moc poesie. Praha, 1958, s. 110.
403
…сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи – дороже золота Офирского (Ис 13:12). – Прим. ред.
404
Ср. Antonín Brousek. Hrst kamínků na nepřítomný hrob Jiřího Ortena, в: Jiří Orten. Čemu se báseň říká. Praha, 1967, s. 14–15.
405
Jiří Orten. Deníky, cit., s. 267. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 90–91.
406
František Halas. Magická moc poesie, cit., s. 110.
407
Jiří Orten. Sedmá elegie, из сб.: Deníky, cit., s. 393. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 162–163.
408
Ср. Ota Ornest. O bratrovi, из сб.: Jiří Orten. Deníky, cit., s. 465.
409
Ср. Jiří Orten. Deníky, cit., s. 155.
410
“Группа 42” (чеш. “Skupina 42”) – чехословацкая литературно-художественная группа, сформировавшаяся в 1942 г. Основными направлениями творчества ее членов были модернистские течения искусства: кубизм и конструктивизм, с отдельными элементами сюрреализма и экзистенциализма. Теоретиками группы были Индржих Халупецкий и Иржи Коталик. – Прим. ред.
411
Ср. Jiří Orten, s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 20–21.
412
Jiří Orten. Deníky, cit., s. 165–166.