Магическая Прага

А в 1780 г. Иосиф II приказал приспособить древнее здание, гордость богемского народа, под артиллерийскую казарму. Посему понадобилось разгрузить его от холстов и другого заплесневелого барахла, чтобы освободить место для оружейных складов. Был проведен оскорбительный аукцион. Но прежде провели довольно легкомысленную оценку экспонатов. Грубо говоря, лучшие картины (включая “Das Rosenkranzfest” Дюрера) и наименее поврежденные были оценены в один или два флорина, менее ценные или худшей сохранности – в несколько краций[572]. А поскольку статуи оценивались только исходя из массы материала и сохранности, то всего в тридцать краций был оценен, вместе с другими мраморными торсами, знаменитый Илионей[573], за которого Рудольф заплатил десять тысяч дукатов[574]. При объявлении аукциона было поставлено условие: приобретенные вещи должны были вывозиться незамедлительно – так велико было желание ликвидаторов освободиться от этих экспонатов, оставшихся от огромного собрания, которое, исходя из холодного утилитаризма того времени, казалось ненужной грудой “бесполезного” барахла[575]. Этот печальнейший аукцион, не менее разорительный, чем шведское нашествие, состоялся 13 и 14 мая 1782 г.

А черепки, а потрескавшиеся предметы? В первый день аукциона в Пражском Граде семьи собирали в корзины металлолом, черепки, гипсовые слепки, окаменелости, раковины, статуэтки, монеты и медали с вмятинами и менее ценные камни и сбрасывали затем всю эту мелочевку с Порохового моста в расположенный ниже Олений ров. В глубоком рве скопились обширные залежи отходов, в которых пражские мальчишки рылись еще и спустя пятьдесят лет[576]. Вот так огромные сокровища, длинный список роскошных предметов свелся к груде мусора и скарба с барахолки. Вот оно – вечное присутствие блошиного рынка в измерении Праги.

В течение всего xix столетия память об этом аукционе Иосифа II жгла оскорбленные души чехов. Еще в 1862 г. художник Карел Пуркине сокрушался о том, что шедевры из галереи Рудольфа украсили пинакотеки Вены, Мюнхена, Дрездена, Стокгольма, в то время как в Пражском Граде не осталось совсем ничего[577]. В этом архиве утерянной славы звучало лишь эхо “фанфар тишины”, говоря словами Сейферта[578]. Роскошная анфилада комнат, символ ненавистной власти Габсбургов, казалась новым поколениям разграбленным сейфом, пустым чужим мавзолеем.

Но оскорбительным аукционом дело не закончилось. Кладовая-“хуака” давала новые побеги, словно оставшиеся в земле обрывки корней. Инспектор, присланный из Вены в 1876 г., констатировал, что многим картинам, помещенным в наименее доступные места, удалось избежать разграблений, конфискации, грабежей, торгов[579]. И все началось сначала, раз-два, и… наиболее ценные холсты потихоньку, в несколько приемов были вывезены в Вену, так что пражский странник, вечный изгнанник, не имел об этом понятия[580]. Но роскошная галерея Рудольфа поистине обладала свойствами феникса, потому что, несмотря на то что коллекции методично растаскивались, совсем недавно в подземельях Пражского Града было найдено несколько забытых ценных картин – последние остатки, последнее утешение.

История этой кунсткамеры (“šackomora”), казалось бы, удивительно символична – она говорит как о бесчисленных потерях, так и об упрямом стремлении к вечному возрождению этого края, “где цветущее дерево миража / быстро превращается в песок”[581]. Здесь шкатулки с драгоценностями превратились в барахло с блошиного рынка, горделивый сокол обернулся глухим присмиревшим филином, великая мечта обернулась прахом. Но закончим наш рассказ об этих безумных собраниях, я уже устал следовать по их следам.

Глава 36

Когда лейтенант Лукаш спросил Швейка, смотрел ли тот когда-нибудь на себя в зеркало, Швейк ответил: “Вот у китайца Станека было выставлено выпуклое зеркало. Кто ни поглядится – с души воротит. Рот этак, голова – будто помойная лоханка, брюхо – как у налившегося пивом каноника, словом – фигура”[582]. Подобные “фигуры”, отраженные в магических зеркалах в ярмарочном шатре гадалки, наводят на мысль о составных портретах Арчимбольдо, которые тоже содержат в себе суть Праги, – лица из овощей, фруктов, пернатых, дичи, жаркого, книг, инструментов и кухонной утвари: “мозаика из составленных вместе нелепостей”, наивысшее достижение этой “гротескной живописи”, о которой пишет Даниэлло Бартоли в своем труде “Досуги мудреца”[583].

Джузеппе Арчимбольдо (1527–1593), “изобретательнейший фантастический художник”[584], занял в 60-е годы xvi века место придворного портретиста при Венском дворе, которое оставил, из-за слабости глаз, Якоб Зейзенеггер. В то время правил Фердинанд I (1526–1564). Арчимбольдо оставался там и при Максимиллиане II (1564–1576). Позднее, при Рудольфе II, он переехал в Прагу. Художник настолько слился с созданной Рудольфом атмосферой, что вошел в мифологию той эпохи, и сам отчасти несет отпечаток магической двуличности и сатурнальной меланхолии, что отличали алхимиков. Таким он предстает в автопортрете – торжественным и суровым, в черном камзоле, высоком коническом берете, с крахмальным воротничком под бородой. В комедии “Раввинская мудрость” (1886), действие которой происходит в эпоху Рудольфа II, Ярослав Врхлицкий показал Арчимбольдо этаким художником-сорвиголовой (под именем Арчимбальдо), богемным авантюристом, раскрывающим секреты волшебства рабби Лёва[585]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

572

Крация – старинная мелкая флорентийская монета. – Прим. пер.

573

Знаменитая статуя Илионея, сына Ниобы. Ее создание приписывают Скопасу (ок. 395–350 до н. э.), древнегреческому скульптору эпохи поздней классики. Во времена Рудольфа статуя была в превосходном состоянии, но из-за небрежного отношения к ней потомков ныне от нее остался лишь торс. – Прим. ред.

574

См. Jaromír Neuma