Страница 71 из 100
Страдание озлобляет натуры холодные, с корыстной душой и умом либо слабым, либо чересчур однобоким; русский же человек по своему характеру горяч и отзывчив, а если бывает злобен и совершает поступки буйно жестокие, то лишь в отупении или безысходном отчаянии. Когда же ум его просветлён и он видит истоки зла, в страданиях своих он никогда не озлобляется и мысли его направлены не к мести, воспетой и возвышенной до святости в европейской литературе, а только к искоренению зла всеми путями и средствами, может быть и с помощью того же зла. При этом он легко готов принести себя в жертву ради блага других, часто для него безымянных и совершенно чуждых.
Истинно русской натуре чужды не люди чужие, ей чужд эгоизм.
Вот откуда гуманность русской мысли. Не мог же Михайло Ломоносов, долгие годы живший на чёрством хлебе и квасе и достигший достатка в тяжких трудах, не думать о конкретной плодотворной пользе науки для тысячи сирых и жаждущих. Не могли Александр Пушкин и Михаил Лермонтов не сочувствовать гордым кавказцам, на себе испытав боль унижений.
Кроме России, не много мы знаем примеров, где наука и культура, в особенности отмеченные талантом произведения литературы, были бы так едины в своих устремлениях...»
Можно, конечно, уточнить или дополнить некоторые его соображения, но они в основе своей, как мне представляется, верны. Можно было бы вспомнить в этой связи его прежние высказывания о государственной машине, деятельность которой стремится закрепостить, упростить, механизировать общественную жизнь. Казалось бы, это должно было ослаблять, угнетать, упрощать русскую мысль. А вышло наоборот. Почему?
Для приспособленца всегда играет решающую роль окружающая социальная среда, мнения и указания имущих капиталы, власть. Он будет добропорядочным и «прогрессивным», если ему это будет выгодно, если начальство за это наградит или повысит в чине.
В 1863 году об этом писал многомудрый Кузьма Прутков в «Проекте о введении единомыслия в России» (одним из авторов, скрывавшихся под псевдонимом Козьмы Пруткова, кроме братьев Жемчужниковых был граф Алексей Константинович Толстой, покровительствовавший Николаю Ильичу Миклухо-Маклаю). В «Проекте» было ясно сказано:
«Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмётся? На чём основано?» Там же приводились необходимые меры для установления в обществе единого господствующего мнения.
Если в России высказывали такие язвительные замечания по поводу единомыслия и угождения начальству, значит, было немало людей, которые с презрением относились к приспособленцам и стремились жить и действовать согласно своим убеждениям, а не указаниям вышестоящих чинов. И чем сильнее было противодействие «вольнодумству», чем больше приходилось прикладывать усилий, чтобы противостоять господствующему течению мысли, тем упорней и крепче становились мыслители. Силы, в том числе и умственные, крепнут в борьбе, в преодолении трудностей, в напряжённых усилиях, а не вялом существовании, цель которого — пристроиться и удержаться на тёпленьком местечке, по образу и подобию домашнего насекомого.
Вспомним ещё одно высказывание Козьмы Пруткова: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Вдумаемся: а для чего требуется канифоль? Чтобы затруднить движение смычка по струне. В противном случае если бы смычок смазывали маслом, чтобы облегчить его движение, ослабить сцепление со струнами, инструмент виртуоза стал бы издавать жидкие гнусавые звуки.
Так что поощрение поощрением, но оно ещё вовсе не должно определять движение мысли в определённом, поощряемом, скажем, деньгами, направлении. Результат будет самым плачевным для мыслителя, точно так же, как для обильно умасленного смычкового инструмента.
Русская мысль, так же, как изначально связанная с ней мысль Миклухо-Маклая, крепла и возвышалась в противодействии мощной государственной машине, внося живительную и благородную струю гуманизма в общественную жизнь.
Одиночество
В один из воскресных июльских дней 1866 года чинные обыватели небольшого немецкого университетского городка Йены, шедшие на соседнюю горку отмечать церковный праздник, были ошеломлены. Они увидели возле дороги тело молодого человека в рубашке, залитой кровью.
Вскоре в некотором отдалении от тела собралась небольшая толпа. Все негромко переговаривались в немалом возбуждении и удивлении. Никто не рискнул приблизиться к распростёртому телу, чтобы удостовериться, жив он или мёртв. Кто-то поинтересовался, есть ли тут доктор, мужчины поспешили увести дам, кто-то пошёл сообщить полиции о случившимся.
Немногие из оставшихся вдруг замерли: тело зашевелилось, молодой человек поднялся на ноги, отряхнулся и зашагал по дороге в город. Вслед ему послышались голоса:
— Да он просто пьян!
— Нет, его ранили на дуэли.
— Это у него не кровь, а красное вино!
— Эти студенты ужасные забияки.
— Его надо остановить до прихода полиции.
— Нет уж, нечего связываться с пьяным...
А молодой человек ускорял шаги и свернул в небольшую рощицу на окраине города, чтобы не повстречаться с полицией. Он не был ни пьян, ни ранен. Он, Николай Миклухо-Маклай, студент Йенского университета, был удовлетворён проведённым экспериментом. Измазав ветхую рубашку красной краской, изобразил раненого или убитого и убедился: в обществе цивилизованных европейцев можно лежать, истекая кровью, так и не дождавшись помощи.
Он усмехнулся, припомнив слова Сенеки: «Свидетельства нравов можно получить из малых признаков». За всей этой традиционной чинностью немецких буржуа скрывается настороженное равнодушие к окружающим и неограниченное себялюбие. А за что бы им любить самих себя? И за что любить и уважать их?
Была ещё одна причина чувствовать удовлетворение от проведённого эксперимента. Его отчуждённость, независимость, нежелание пристать к какой-либо студенческой компании вызывали порой насмешки и язвительные замечания со стороны некоторых из наиболее бесшабашных и развесёлых студентов. Замкнутость и нелюдимость раздражали многих, считавших это признаком чрезмерной гордыни и желанием выделиться.
Многое в его поведении объяснялось просто: недостатком средств. В Гейдельберге, где юноша учился на философском факультете два года назад, студенты преимущественно были из состоятельных семей. Они заметили, что этот худой, невысокий и невозмутимый «коллега» щеголяет в одном и том же заношенном сюртуке и потёртых штанах, не говоря уже о стоптанных штиблетах.
Молодые люди считали, что он им не ровня, вот и дичится. А Маклай с презрением относился к этим сытым самодовольным юнцам, стремившимся прежде всего весело проводить время. Его привлекало общество польских политических беженцев, многие из которых, рискуя жизнью, боролись за освобождение своей страны. Его ввёл в их круг бывший воспитатель поляк Валентин Валентинович Миклашевский, заканчивавший юридическое образование. Эти люди были достойны уважения уже потому, что у них были твёрдые патриотические убеждения, они боролись за свободу.
Юный Миклухо-Маклай ощутил в себе польскую кровь и стал брать уроки польского языка. Когда об этом узнала его мать, наполовину полька, она выразила в письме не радость, а огорчение: «Ты пишешь, что берёшь уроки польского языка, да зачем тебе знать этот язык? Лучше английский или французский, чтобы знать его хорошо, там уроки недороги. А польский всё равно ты не будешь хорошо знать, да и зачем он?»
Мать советует ему познакомиться с немецким семейством, развлекаться. А он, узнав, что Чернышевский осуждён и сослан в Сибирь, просит прислать его портрет и адрес, на который можно было бы выслать ему деньги. Екатерина Семёновна отвечает: «...Ты никогда не жил один и не доставал денег и поэтому не знаешь, как трудно добываются деньги и как скоро можно их истратить. Знаю твой характер: ты прежде сделаешь, а потом пожалеешь, может быть, да уже поздно. Не сердись на меня за эту фразу, да это правда. Положим, что люди большею частью так поступают. Деньги для Чернышевского можешь выслать когда хочешь, да всё же нужно быть осмотрительным по возможности...»