Страница 59 из 94
— Всех убитых перевезём в Новгород и похороним с честью, как героев, — совладав с волнением, проговорил князь. — Нынешний день пятнадцатого июля войдёт в русскую историю как праздник нашего оружия, мужества и силы. Я никогда ещё не видел столько храбрости и отваги. Никогда не зрел стольких героев, легко разгромивших одну из сильнейших дружин в Европе.
С вами, братья мои, мы любого ворога побьём и ходить на Русскую землю ему закажем.
Князь говорил пылко, убеждённо, и все слушали его, раскрыв рты.
— Да здравствует князь Александр! — едва тот умолк, выкрикнул Пелгуй. — Александр Невский!
— Да здравствует князь Невский! — поддержал дозорного Шешуня. — Ура!
— Ура! — закричали все.
К всеобщему одобрению Ярославич поровну поделил захваченное добро между уцелевшими после битвы дружинниками, отказавшись от собственной трети. Ратники на радостях бросились качать своего предводителя. Шешуня попробовал образумить князя: новгородская городская казна всегда забирала треть захваченного имущества, но Александр резко оборвал таинника:
— Я знаю, но надеюсь уговорить бояр. Надо возблагодарить дружинников, вдохнуть в них отвагу, потому что время сражений только начинается, и бояре должны понимать: лучше иметь сильную рать, тогда уцелеют и их деньги, и их жизни. Бояре не обеднеют, недополучив пригоршню серебра, зато наши воины воспрянут духом!
— Я-то всё понимаю, ваша светлость, да боюсь, бояре не дюже понятливы, — вздохнул Шешуня.
— Посмотрим!
Александра чествовали, как героя. Сам архиепископ Спиридон встретил его у ворот, перекрестил, обнял, поздравил с победой.
— Справедливо нарекли тебя, князь, Невским, многая тебе лета!
Новгородцы забросали Ярославича цветами, поднесли хлеб-соль в знак особого уважения. Однако, несмотря на все почести, бояре возмутились самовольством князя в дележе добычи. Никто и никогда ещё не смел отменять установленный закон, и в этом они увидели покушение на саму основу новгородской вольности. Тщетно Александр убеждал бояр, они не захотели и слушать.
— Что ж, коли так, не собираюсь больше княжить в Новгороде! — рассердился князь. — Ищите, кто больше станет радеть за вас.
Он покинул вече, и оно забурлило с новой силой.
— Наше право важнее княжьей воли, — утверждали одни.
— Но и дела ныне не обычные! — кричали другие. — Кто как не дружина защитит нас? Потому князь о ней и порадел, он и себя ущемил.
— Уступим в малом, проиграем в большом! — не соглашались первые. — Он должен был обратиться к вече, с нами решать...
Александр же, вернувшись домой, приказал слугам собирать вещи: они уезжают в Переяславль.
Феодосия вышла к сыну, выслушала его доводы.
— Но бояре же тебя не прогоняют, — заметила она.
— Однако они не хотят соглашаться со мной, а я не хочу и не буду бегать всякий раз за боярским соизволением. Не ради себя стараюсь!
Княгиня пыталась уговорить сына смягчить свой гнев, ей не хотелось уезжать в ненавистный Переяславль, родовое гнездо мужа, но Александр остался непреклонен. Сказывался нрав отца.
— Они считают, что любого можно нанять, что любой князь их выручит, а я не любой! — вскипая гневом и почти бегая по горнице, кричал он. — И если они хотят, чтоб я защищал Новгород, то должны мне доверять и считаться с тем, как я веду дела.
На следующее утро Ярослав вместе с матерью, женой, сыном и своим двором выехал из Новгорода. Весть об отъезде князя мгновенно разнеслась по городу. Многие горожане вышли его проводить и, понурив головы, молча стояли по обеим сторонам дороги, сожалея о его отбытии. Женщины даже всхлипывали, пряча лица. Князь выехал, и новгородцы долго не запирали ворота, точно надеясь, что Александр Ярославич одумается и вернётся. Но прошло минут сорок, княжеский караван скрылся из глаз, и городской воевода махнул рукой стражникам. Ворота закрылись.
Глава двадцатая
ЛИВОНСКИЕ РАЗБОЙНИКИ
Гонец, прискакавший в Ригу в два часа ночи, потребовал разбудить великого магистра. В запылённом простом кафтане и в полотняной рубахе, наряде мелких купцов и офеней, с рыжей окладистой бородой и бледным малокровным лицом, незнакомец вовсе не походил на личного посланника Андреаса фон Фельфена, и постельничий наотрез отказался потревожить покой магистра.
— Если я немедленно не увижу его светлость, завтра тебя повесят! — угрожающе рыкнул ночной гость и с такой надменностью взглянул на слугу, что тот сразу же угадал за простым обличьем высокородную натуру немецкого рыцаря и вошёл в спальню главы Ордена.
Фон Фельфен поднялся, надел тёплый халат из красного бархата и прошёл в гостиную. Рыцарь поклонился и сообщил о полном разгроме дружин Биргера. Слуга принёс на подносе кусок холодного мяса, овощи, сыр, хлеб и вино.
— Меня интересуют потери новгородцев, — наливая себе бокал красного вина, спросил магистр. — Садись, поешь, Ганс!
Посланник сел за стол, разломил краюху хлеба, посолил её, разрезал луковицу и стал есть, не прикасаясь к мясу. Слуга растопил камин и удалился.
— Скоромную пищу почти не ем. У нас все монахи постятся, вот и мне приходится. Сначала без мяса чуть на стену не лез. А теперь привык. Съел бы кусок, да, боюсь, как бы худа не было. Соснуть хочу до утра...
Он налил себе вина и залпом осушил кубок. Шумно выдохнул, мечтательно глядя вверх.
— По вину тоскую. Хорошо!.. Чую, фряжское?
Магистр кивнул.
— Что с потерями у русичей?
— Невелики, ваша милость, — ответил посланник. — Десятка два человек...
Фон Фельфен от изумления не мог выговорить ни слова. Он хоть и не верил в победу Биргера, но хорошо знал мощь шведских ратников. Рослые, плечистые, способные двое суток драться без продыху, они, несмотря на всю бездарность королевского зятя, способны были оказать жестокое сопротивление любой рати. Магистр и надеялся, что, потерпев поражение, шведы изрядно потреплют и русичей, выкосят если не половину, то треть. И вот этакая неожиданность.
— Новгородцы сами не ожидали столь ничтожных потерь. Но есть другая новость, которая вас несомненно обрадует, — заметил проницательный посланник и снова наполнил свой кубок, причмокивая, сделал глоток. — Князь Александр крепко поругался с боярами и покинул Новгород. Отправился со всем семейством в отцовский Переяславль.
Глаза фон Фельфена загорелись. Он подробно расспросил о причинах этого отъезда.
— Заелись новгородцы, — пробормотал магистр. — Однако нам сие на руку. Что ж, Ганс, не зря ты меня разбудил, не зря. Хвалю за службу и усердие.
— Служу святому братству! — бодро ответил посланник.
Фон Фельфен потянулся к шкатулке, где хранил небольшие суммы для вознаграждений, но рука вдруг замерла. Заметив напряжённое ожидание на лице прибывшего, глава Ордена проговорил:
— Впрочем, деньги тебе в Новгороде ни к чему. Считай, что в твоём кошеле прибавилось ещё десять золотых монет. Отправляйся обратно, ты мне ещё понадобишься, а я не хочу, чтоб новгородцы тебя в чём-то заподозрили. Как наш друг Василий, кого ты подкармливаешь?
— Писарем сидит при посаднике, от него я вестями и питаюсь. Боязливый уж очень. Новости сказывает, а сам потеет. — Ганс усмехнулся, допил вино, доел хлеб, вытянулся в кресле, сладко зевнул. — Он тут сообщил, что три больших каравана купеческих должны в Новгород пожаловать. Один-то с хлебом, а два далеко ходили пушнину, пеньку, мёд торговать, с деньгами будут возвращаться. Он даже сроки отписал и дороги, по каким вернуться хотели...
Ганс распорол подкладку кафтана, вытащил берестяную грамотку, передал магистру. Тот несколько раз перечитал её, и лицо его посветлело.
— Это важно. Твою долю отложить не забуду, — облизнувшись, промолвил фон Фельфен.
— Я писарю пять золотых задолжал. Надо бы отдать, — требовательно произнёс посланник.