Страница 18 из 23
И вот приблизились ее последние дни. Зная, что Саша умирает, Жуковский прислал своей крестнице письмо, которое многим может показаться по меньшей мере странным, а кому-то и жестоким, но в нем весь Жуковский. Это письмо не что иное, как благословение на смерть. «Нам должно лишиться тебя, – писал поэт. – Твоя жизнь была чиста… Иди по своему назначению! Благословляю тебя! Я знаю, что ты спокойна и светла»[130]. На что уже умиравшая Светлана ответила: «Скажите ему, что он вечно будет занимать в моем сердце место отца, брата и друга»[131].
Последние часы Воейковой описаны другом Жуковского немцем К. К. Зейдлицем в письме к поэту Ее смерть была той самой «безболезненной, непостыдной, мирной кончиной», о которой молится Церковь. Утром Саша попросила позвать священника и сказала: «Ах, как бы я хотела умереть сразу же после Причастия». «За полчаса перед Причастием, – писал Зейдлиц, – она велела поставить перед собой образ Божией Матери. Читались псалмы, дети и домочадцы стояли на коленях. После Причастия и соборования говорила детям незабвенные слова утешения, благословила их, отсутствовавших родных и знакомых, простилась с присутствующими, и все это поистине как-то божественно-вдохновенно. Голос у нее был ясный, щеки разрумянились, она приподнялась на кровати. Когда, утомленная, она снова упала на подушку, то, пламенно прижав к губам образ Божьей Матери и держа в руке свечу, она громко прочла молитву. Вскоре наступила в комнате тишина, только рыдание окружающих прерывало торжественное, безмолвное ожидание. Вдруг ближайшие церковные часы пробили два часа. «Два часа, – сказала она своим детям, – каждый раз, как услышите, что часы бьют два раза, вспоминайте меня и мои последние слова». В самые последние минуты жизни она, по словам Зейдлица, «время от времени открывала ясные глаза, чтобы взглянуть на заснувших детей. “Оставьте их спать до завтра”, – сказала она, до последнего вздоха заботясь о них»[132].
«Жуковский сделал сегодня восхитительное сравнение, – писала некогда Светлана в своем дневнике, – между следом, который оставляет лебедь на воде, и жизнию человека, которая должна всегда протекать бесшумно, оставляя за собой светлый и сияющий след, взирая на который отдыхает душа»[133]. Именно такой светлый и сияющий, хоть и почти неразличимый в исторической перспективе след оставила Александра Воейкова в русской культуре и словесности, отразив свою чистую душу в зеркале поэзии золотого века, ведь не только Жуковский, но и Иван Козлов, Языков и Баратынский посвятили ей свои стихи. При этом и жизнь ее, и кончина глубоко связаны с теми идеалами, которыми одухотворена поэзия ее крестного. Облик Воейковой – это словно бы живое воплощение его поэтического мира[134].
Особое место в поэзии Жуковского занимает любовная лирика. Так же как и Батюшков, он пишет стихи, глубоко связанные с его подлинной сердечной драмой. В дальнейшей истории русской поэзии с этими стихами могут сравниться такие шедевры, как «Денисьевский цикл» Ф. И. Тютчева, стихи А. К. Толстого, посвященные его жене Софье Андреевне, и «Стихи о Прекрасной Даме» Блока, у которого, кстати сказать, Жуковский был любимым поэтом. Во всех этих случаях разговор о творчестве немыслим без биографического материала. В историю словесности вторгается история сердечных чувств и душевных движений, потому что поэтическое слово новой эпохи – это сокровенное выражение внутренних потрясений и чувствований поэта.
Любовная лирика Жуковского связана с образом Марии Протасовой, сестрой Светланы. Когда сводная сестра поэта попросила его быть домашним учителем своих дочек, разыгралась история в стиле Руссо. Почти с самых первых уроков в душе молодого человека вспыхнуло чувство по отношению к юной ученице. Маша ответила ему взаимностью, и оба они мечтали о совместной жизни, которая могла бы принести добрые плоды любви. Но когда по достижении Машей совершеннолетия влюбленные сообщили о своих намерениях Екатерине Афанасьевне, она твердо воспротивилась браку, естественно считая их родство слишком близким. Некоторое время Жуковский пытался бороться за свое счастье, обращался к покровителям и знакомым, которые могли бы убедить строгую мать. Надежда сменялась разочарованием, потом вновь возникала надежда. Так, побывав в 1813 году у своего крестного Ивана Владимировича Лопухина, который одобрил намерения Жуковского и обещал посодействовать, поэт пишет в дневнике: «Я видел в будущем не одно неизъяснимое счастье принадлежать ей, делить с нею жизнь и все; я видел там самого себя совсем не таким, каков я теперь, лучшим, новым, живым, а не мертвым. То счастье, которое даст мне она, совсем должно меня преобразовать; с привязанностью к жизни должно во мне родиться сильное, деятельное желание воспользоваться жизнию в совершенстве – а как же иначе ею воспользоваться, как не усовершенствовав себя во всем добром… Мне представляется как будто сквозь туман: спокойствие, душевная тишина, доверенность к Провидению… Как мысль о Боге сладостна и ободрительна, когда представишь себя в Его присутствии вместе с нею»[135]. Подобно Батюшкову, Жуковский воспринимал любовное чувство как силу духовно-нравственную, оно дается человеку с тем, чтобы он возрастал в добродетели, чтобы ощутил более живую и глубокую связь с Творцом. Он не мог видеть в своем чувстве чего-то порочного и недостойного, как это представлялось его сводной сестре. В то время дневники его пестрят словом «счастье». Быть вдвоем с возлюбленной, вместе служить другим, добродетели и Богу – вот его несколько наивный светлый идеал.
Стихи периода надежд на счастье полны религиозного благоговения перед образом возлюбленной. Например, изображаемое в стихотворении «К ней» чувство подобно рыцарскому поклонению прекрасной даме:
А в «Песне» 1808 года Жуковский находит такие слова для выражения своего чувства:
Образ возлюбленный становится главным содержанием души любящего, его внутренним счастьем и духовной пищей. «Ты мне все блага на земли; ты сердцу жизнь, ты жизни сладость»[138], – читаем мы в стихотворении «Песня» 1808 года.
В любовном чувстве Жуковского с самого начала присутствует мистический оттенок. Наиболее важным в этом отношении является послание «К Нине», обращенное на самом деле к Маше Протасовой. Главная мысль стихотворения – это вечность любовного чувства. Оно не исчезнет со смертью и сохранится тогда, когда любящие предстанут «ко трону Любови»[139]. Жуковский словно бы предчувствует возможность трагического развития их судеб, но эта трагичность не пугает его, так как основание любви – это духовное, надмирное соединение любящих. И если один потеряет другого, то между ними сохранится молитвенная связь, которая увенчается окончательной встречей перед лицом Божиим. Так, с темой любовного чувства с самого начала у Жуковского связана мысль о разлуке и смерти, и уже заранее он начинает искать религиозного утешения для себя и своей возлюбленной.
Предчувствие Жуковского начало исполняться в 1814 году. К лету этого года стало ясно, что мать Маши никогда не благословит их брака. Жуковский должен был покинуть дом Протасовых, где подолгу живал до этого. За несколько дней до отъезда он вышел из своей комнаты в гостиную с какой-то незначительной целью. Туда же неожиданно сошла из своей горницы Маша. Они молча взглянули друг на друга, Маша подала Жуковскому кольцо. Позже поэт прислал ей свое. Они обменялись кольцами в знак обручения на новый духовный союз. Им необязательно теперь супружеское соединение, им достаточно знать о том, что любимый есть на свете и можно по-прежнему согласовывать свои поступки и мысли с сияющим в сердце образом того, с кем не дано быть вместе.
130
Там же. С. 245–246.
131
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С. 249.
132
Там же. С. 250–251.
133
Там же. С. 79.
134
Хотелось бы отметить, что на могиле Светланы Жуковский сделал надпись из Евангелия: «В доме Отца моего обителей много» (Ии. 14. 2), эти же слова Спасителя из прощальной беседы с учениками начертал он за несколько лет до того над гробом своей возлюбленной Марии Мойер. Всю жизнь эта весть о горнем мире влекла к себе поэта, и примечательно, что примерно в эти же годы преподобный Серафим, прочитав очередной раз эти же слова, три дня молился, чтобы еще при жизни увидеть небесные обители. И ему были они показаны. Так в евангельских словах сходятся два, казалось, разрозненных в то время мира: светская культура и монашеское подвижничество.
135
Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного выражения»^., 1999. С. 131.
136
Жуковский. I. С. 68.
137
Там же. С. 54.
138
Жуковский. I. С. 54.
139
Там же. С. 55.