Страница 10 из 23
Уже по возвращении из европейского похода Батюшков много размышлял о французской культуре, которой прежде был очарован и увлечен, и строго судил кумиров своей молодости. «Они опечалили человечество, они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы»[59], – писал Батюшков о Гельвеции и других французских философах, тяготевших к атеистическому мировоззрению. Достойно замечания, что действие философов-материалистов поэт называет грабежом. Действительно, внушение человеку атеистических воззрений, разрушение в его душе веры в Бога есть худший вид воровства, это духовная кража, которая лишает человека глубоко содержательного элемента внутренней жизни.
Миновавшие катастрофические события поэт связывал с воздействием лживой философии гордых мудрецов эпохи Просвещения, и единственная сила, которая, по его мнению, смогла противостать такому воздействию, – это живая вера русского народа. В 1815 году в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» он, как и многие другие русские люди того времени, осмыслял борьбу России и наполеоновской Франции как духовный поединок христианской веры и нового безрелигиозного сознания. «Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, – писал он, – засверкали в обителях нечестия, в виду храмов рассудка, вольности и братства, безбожниками сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества»[60]. Мы видим, что для Батюшкова духовные смыслы жизни явно начинают занимать первенствующее место. Пережитые впечатления приводят его к серьезным внутренним изменениям.
Поэт увидел поразительные бедствия войны, изнанка жизни предстала ему в своей страшной, неприкрытой правде.
«От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего, – писал позже Батюшков, – я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении, я видел… переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя!»[61]
Увиденное заставило поэта испытать трепет, то есть некое религиозное чувство страха перед таинственной силой, управляющей мировыми событиями. «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве, – писал в другом месте, – совершенно расстроили мою маленькую философию»[62]. Батюшков не мог больше носить маску легкомысленного «гуляки праздного», играющего жизнью и срывающего цветы наслаждения. Он заглянул в страшную бездну того ужаса, который прячется до времени за мирной обыденностью и прорывается наружу мучительной реальностью во времена испытаний и бедствий. Эти впечатления не могли не повлиять на его творчество, ведь Батюшков не зря называл свои стихи журналом, дневником, при всей своей литературной условности они действительно отражали пережитый им внутренний опыт. События отечественной войны и дальнейшей борьбы с Наполеоном, в которой Батюшков принял непосредственное участие, с очевидностью разделяют его творчество на две части. Рубежным в этом смысле явилось стихотворное послание «К Дашкову». Адресат стихотворения, видимо, посетовал Батюшкову на то, что от поэта не слышно больше тех легких песен, в которых он прежде прославлял молодое, задорное веселье. Батюшков ответил на это Дашкову проникновенными стихами, описывающими незабываемые впечатления от пережитых бедствий:
Поэт описывает горящую Москву, в которую он трижды возвращался и в конце концов увидел
После пережитого поэт не может больше «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость». Глубокий опыт страдания и сострадания рождает в душе религиозный трепет перед тайной бытия, меняется и тематика, и стилистика стихов Батюшкова. Они утрачивают былую «легкость», разговорность, лексика становится все более возвышенной, значительно увеличивается доля церковнославянизмов и архаизмов. И хотя поэт уверял своего приятеля, что он вернется к прежним песням после окончания бедствий, однако же в его стихах последующих лет мы не встретим никакой «шумной радости» и жажды наслаждений. Серьезный, принципиальный поворот происходит в душе поэта, и лирика его становится лучшим свидетельством этого поворота.
Меняется в первую очередь образ поэта, с которым соотносит себя Батюшков. Если в ранних стихах это легкомысленный поэт-ребенок, который играет жизнью и стихами, стараясь извлечь из всего минутное наслаждение, то теперь это вдумчивый созерцатель, для которого самым драгоценным в душевной жизни становится не шумное веселье, а «сладкая задумчивость» и «память сердца». Программным стихотворением Батюшкова позднего периода становится большая элегия «Умирающий Тасс». Изображая последние дни великого итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо, Батюшков в какой-то степени соотносил свою личность с личностью автора «Освобожденного Иерусалима». Не случайно он подчеркивает тот факт, что Тассо был, подобно нашему поэту, рано лишен матери и испытал в связи с этим глубокое потрясение. Итальянский поэт изображен в тот момент своей жизни, когда, давно уже забытый, нищий и больной, он умирает в монастырской келии и вдруг удостаивается высочайшего внимания: Папа Римский присылает ему лавровый венок первого поэта. Но суетная слава уже не прельщает Тассо, его душа обращена к вечности, он, созерцая заходящее солнце, восклицает:
Умирающий поэт благоговейно целует крест и, вновь обратившись мыслью к миру небесному, говорит друзьям:
Поэт для позднего Батюшкова призван к возвышенному, неземному созерцанию, его дух должен вознестись выше земного праха, выше своей эмпирической личности. Таким образом, апологет легкой поэзии, активный противник витийственной поэзии архаистов встает на точку зрения, близкую его литературным врагам. Друзья Батюшкова с неудовольствием заметили его новые склонности. Особенно негодовал Вяземский. «Батюшков стал капуцинить»[66], – иронично замечал он. А в письме к самому поэту он упрекал своего корреспондента, метко определяя внутреннюю перемену в его душе: «Ох, Батюшков, ты меня бесишь! Рожденный любезным повесою, ты лезешь в скучные колпаки; рожденный мотыльком, что за охота проситься тебе в филины»[67].
59
Батюшков. С. 185.
60
Там же. С. 195.
61
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 208–209.
62
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 209.
63
Батюшков. С. 237.
64
Батюшков. С. 330.
65
Батюшков. С. 330.
66
Цит по: Кошелев В. К. Н. Батюшков. Странствия и страсти. М., 1987. С. 234.
67
Там же. С. 224.