Страница 28 из 54
– Сейчас вам нужно уехать домой на три дня. За это время вы должны решить, придёте ли вы ко мне ещё раз. Эти три дня ваш сын не будет плакать, всё у него будет в порядке, я вам гарантирую. Если вы решите приехать ко мне снова, оставьте его у родителей жены. Я буду заниматься только вами, и вы увидите, что причиной болезни вашего сына являетесь вы сами, точнее – ваши отношения. Вы должны излечиться, переступить через себя, чтобы помочь ему вырасти человеком, а не истеричным капризным баловнем.
– Ты поняла? – сказал он женщине.
Та кивнула, глотая слёзы. Чимеккей, обращаясь уже к молодому отцу, сказал:
– Я вижу, что родители твои хотели, чтобы ты стал настоящим мужчиной, потому и дали тебе имя Орлан – удалец. Но тебе нужно ещё расти и расти, чтобы стать вровень со своим именем. Но дух в тебе есть, только прячется пока…
Он похлопал Орлана по плечу и сказал молодым родителям:
– Сейчас мы проведём ритуал очищения, а вы сидите и просите небо о выздоровлении.
Я подумал, что ослышался – Чимеккей сказал «мы». «Мы проведём ритуал». Внутри меня всё задрожало, и я в лёгкой панике спросил шёпотом:
– А какова будет моя роль?
– Я подскажу тебе, что делать. Встань пока возле ребёнка, сложи ладони у груди, так, чтобы кончики пальцев находились возле лица, и сконцентрируйся на мысли, что ты хочешь помочь этим людям. Видишь, они просят помощи, а раз уж ты находишься здесь, то помоги им. Подай мне артыш.
Он указал на пучок зелёных веток, лежавший на отдельном столике среди множества других предметов. Взяв его в руки, я увидел, что это сорт можжевельника, а пока я рассматривал его, Чимеккей успел облачиться в необычные одежды. Он надел тёмно-синий халат, словно бы сшитый из пёстрых лоскутов, пришитые к нему длинные разноцветные ленты свисали почти до земли. На голове его был надет головной убор, украшенный полуметровой длины коричневыми орлиными перьями, на шее на кожаных тонких ремешках висели амулеты – фигурки зверей и птиц.
«Ну и ну!» – пронеслась в моей голове одинокая мысль, а Чимеккей тем временем передал мне два массивных связанных шнурком металлических диска, шёпотом объяснив, как с ними обращаться. Пока я пытался распутать завязавшийся шнурок, Чимеккей поджёг пучок можжевеловых веток, окурив густым светло-голубым дымом и родителей и ребёнка. Встав на середину юрты и запрокинув вверх голову, он поднял руки, произнеся:
– О-о-о-о-о, Курбусту хан!
И заговорил вполголоса по-тувински, как мне показалось, стихами, речитатив которых был завораживающим, незнакомые слова тюркского языка рокотали как горный ручей в узком ущелье. Баритон Чимеккея, глубокий и абсолютно чистый, без малейшей надтреснутости, звучал ровно, заполняя всё пространство вокруг.
Мы погрузились в журчащие потоки его голоса, молодые – видимо, вслушиваясь в смысл фраз, я же, не понимая ни слова, просто слушал украшавшие голос обертона, открывая для себя всё более и более глубокие оттенки, и так увлёкся, что едва не пропустил условный знак, который в определенный момент подал мне Чимеккей. Спохватившись, я легонько стукнул друг о друга диски, издавшие неожиданно сильный металлический звук, отдалённо похожий на звон маленького колокола. И звон этот имел словно бы несколько составляющих. В центре мощной низкочастотной волны, исходившей от дисков, явственно ощущалась тончайшая, почти ультразвуковая вибрация, «расцвеченная» вибрациями ещё более тонкими.
В моём мозгу возник образ тонкого веретена, вращающегося вокруг своей оси и наматывающего на себя бесконечную паутинную пряжу, каждая ниточка которой также вибрировала, издавая своё собственное звучание. От этого звука молодые родители застыли сидя с закрытыми глазами, как загипнотизированные, а может, именно так и было. Их маленький сын мирно спал, улыбаясь во сне, а Чимеккей двигался мягко и пел песню – длинную, как степная дорога, сопровождая пение шуршащими звуками небольшой пустотелой деревянной погремушки. Иногда, не прерывая пения, он брал со столика другие инструменты: маленькие серебряные колокольчики, осыпавшие нас дождём снежно-белых звуков, деревянную трещотку, резкий звук которой заставлял меня непроизвольно вздрогнуть.
По-прежнему продолжая петь, Чимеккей взял в руки большой бубен розово-красного цвета, выступы на его ободе натягивали кожу бубна так, что она, казалось, вот-вот порвётся. Маленькой, размером с кисть руки, плоской колотушкой он начал лёгкими ударами стучать по толстой, туго натянутой коже бубна, время от времени приближая резонирующую поверхность бубна к телам молодых мужчины и женщины.
Могучие рокочущие раскаты волнами морского прибоя стали накатываться и на меня. Через несколько секунд я ощутил, что темп ударов постепенно увеличивается, звуки вибрирующей кожи бубна захлёстывали и омывали плотным потоком каждую клеточку тела, проходя насквозь и, как мне показалось, унося с собой частички чего-то такого, что мне не принадлежало – словно бы старую, давно не чистившуюся доменную печь очищали от многолетних шлаковых наслоений, оставшихся после выплавки металла.
Глаза Чимеккея были закрыты, казалось, он полностью погружен в себя, однако, время от времени он подавал мне знак, и я ударял друг о друга круглые металлические пластины, издавая тот самый завораживающий «многослойный» звук, который как гребёнкой «расчёсывал» тело, вызывая ощущение лёгкой щекотки в мышцах, в то время как массивные звуковые волны бубна проникали во внутренние органы, заставляя их вибрировать в резонанс с мягким настойчивым звуковым потоком. Сердце ускорило свой темп, быстрее прогоняя кровь по венам и артериям, даже тончайшие капилляры, до этого момента почти закрытые, словно бы расширились так, что я ощутил прилив жаркой волны к своему лицу. Посмотрев на молодых супругов, я увидел, что по их щекам текут слёзы, а женщина почти рыдает, не открывая глаз
Всё это время, как мне показалось, около часа, Чимеккей продолжал петь негромко, иногда прерывая речитатив и издавая ртом звуки разного тембра и частоты, иногда они были похожи на стрекотание кузнечика, на хлопанье крыльев большой птицы, на цоканье копыт подкованного коня. В какой-то момент ритм ударов бубна увеличился почти до максимального, а Чимеккей запел во весь голос:
– А-а-а-а-а! О-о-о-о-о! – и издал совершенно невообразимый низкий звук, похожий одновременно на рычание какого-то крупного хищного животного и на работу огромного дизельного двигателя. Этот звук нарастал, вернее, Чимеккей наращивал его силу, так что в какой-то момент появилось ощущение, что я нахожусь в машинном отделении огромного тепловоза, а вокруг меня одновременно работает несколько двигателей мощностью в тысячи лошадиных сил. В какой-то момент этот звук постепенно перерос в свист, абсолютно похожий на орлиный клёкот, который я слышал единственный раз в жизни – сегодня днём.
Я смотрел во все глаза на лицо человека, стоявшего передо мной, не веря своим ушам – совершенно невозможно, чтобы человеческая гортань могла издавать такие звуки! Удары бубна слились уже в цельный мерно рокочущий ритмический гул, заполнявший сознание до краёв. В моей голове не осталось ни единой мысли, тело непроизвольно раскачивалось в бурном пенистом водопаде многообразных звуков и обертонов. Орлиный клёкот нарастал, превратившись уже практически в свист пикирующего самолёта, частота звука почти достигла ультразвуковой, и раздавался он уже откуда-то с неба.
Я внезапно понял, что звук и в самом деле несётся с неба, и подумал, что виденный мною сегодня утром беркут, услышав знакомые звуки, вернулся и снова парит над домом. В это время темп ударов бубна, достигший немногим ранее своей кульминации, начал постепенно замедляться, и через минуту удары почти стихли, ритм моего сердца снова вернулся к своей обычной частоте. Только моё красное лицо, разогревшиеся ладони и пальцы рук, да ещё – тело, словно омытое и действительно очистившееся от каких-то невидимых многолетних наслоений, напоминали о прошедшем ритуале.
Чимеккей, завершая обряд, несколько раз резко ударил в бубен, отчего молодые родители одновременно вздрогнули и зашевелились.