Как цветёт миндаль

«И духом воспаришь к небесной выси» – ощутив эфемерную причастность к происходящему, возник в памяти гуманистический завет поэта Петрарки…

Не щемит уже грудь от далёкой недосягаемой красоты, несбыточных надежд, нереализованных амбиций, бесцельно потраченных дней и слов, от проигранных и несыгранных комбинаций. Претензия на счастье трансформируется в надежду и веру в общее счастье, укрепляясь вначале чувством, а затем уже знанием. Именно в такой последовательности. Как же хочется сговориться с Иваном и Алёшей Карамазовыми «прежде всего на свете Жизнь полюбить. Жизнь полюбить больше, чем смысл её. Сначала саму жизнь, затем и её смысл».

Ложные потребности формируют заблуждения, создавая целый лабиринт искаженных истин. Плутая в нём не чувствуешь причастности к жизни – цели, задачи и достижения тяготят своей тщетностью, выжигая сакраментальное клеймо на теле человека: «Что-то не то». Надоело быть рабом своих предрассудков – Александр II, прошу тебя, издай новый манифест!

***

Несколько неприличным высшему обществу, неожиданным дуновением теплого влажного ветра, наш славный город, словно, лениво и как-то уютно зевнул, после чего заботливо и степенно начал окутывать свои любимые улочки и бульвары сумрачной пеленой, не преминув немного подразнить, проучить непоседливые проспекты и вздорные магистрали, демонстративно не замечая их. Женское начало столицы становится наглядным и в кокетливой игре в лучах закатного солнца… Дозволяя уходящему свету прикоснуться на прощание к своим самым выдающимся местам, Москва привязала, приручила к себе этого чувственного любовника, вынуждая являться вновь и вновь. Но предложения руки и сердца (вернее, света и тени) она дождётся едва ли, ведь сердце «красавца» склонно к изменам. Известно ли Москве обо всех «солнечных» любовницах? Вероятно, да. В таком случае, не будем ей мешать предаваться столь же сладкой, сколь и деловой иллюзии верности. Правда, возвращаясь из очередного путешествия, я до сих пор стыдливо прячу глаза, раскрасневшись бронзовым загаром далёких земель.

Москва ревнива, но по-современному наивна, чтобы допускать измены, неловкое обхождение, глупые упреки, нас возвышающий перед падением обман и, наконец, принимать разочарование от совместной жизни за естественную форму «настоящей» любви. Так и терпит первопрестольная нас – «бальзаковских обезьян», неумело, бездумно и бесчувственно играющих на её раритетной бесценной скрипке. Знать себе цену и дозволять кощунство; лелеять храмы и плодить бордели; отдавать на благотворительность и тратить на благотворительность; поддерживать друзей и грубить матери; целовать икону и спасаться крепеньким; ощущать низость падения и высшее благородство; «разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения» – Москва Карамазовская, Москва человеческая, Москва наша.

***

Вся прелесть этого Мира, порой, доступна даже жителям одноименного проспекта – стоит только в определённое время суток, перервать сравнительный анализ всевозможных туловищ и допустимых действий с ними, и поднять глаза к небосклону.

Таким образом и мне посчастливилось вовремя отвлечься. Настолько вовремя, что вокруг себя нельзя было разглядеть и тени стыда, несмотря на игру закатного солнца. Поддавшись воле уже новых благодатных побуждений, я, естественно, изменил и маршрут. Следуя уже зову несказуемой красоты, я направился навстречу закату. В низменных попытках разобраться в колорите и магии этого явления, примерив образ ученика Николая Константиновича Рериха, я, деловито подбирая небесную палитру, приближался тем временем к Цветному бульвару. Окрестности которого, как-то сами собой, со временем и объёмным энергетическим пространством, оказались пронизаны бесконечной романтикой. Романтика, полагаю – это философия любви. Цветной бульвар же, назову философией Москвы. Река Неглинная, со всеми нечистотами города окольцованная властной трубой, цветочный рынок от которого осталось только одно название, количество питейных заведений, манящих очередное поколение, Цирк, в конце концов – все признаки, одним словом, романтики, а может и семейной жизни.

Закурив любимую сигарету на склоне Сретенского холма, с демонической последовательностью начали вспыхивать то её тлеющий край, то хищнический взор её властелина, попеременно пронизывая ярким эффектом клубы производимого дыма. Так волшебство никотиновой радости погрузило в магическое очарование предсумеречной фантасмагории, превратив незатейливый парк на моём пути в «секретный сад», в тайниках которого мог быть спрятан источник последней любви на Земле. И пока блистательные музыканты Брайана Калбертсона чинно готовились исполнить одноименную композицию, среди богемно суетящейся публики нежданного концерта, я смущенно приветствовал неловкими кивками Мари-Анри Бейля, Александра Пушкина, в сопровождении Евгения Боратынского, смеющихся над вечным казусом, преследующим последнего. Знатного дворянина и знаменитого русского поэта «Золотого века» отказывались пускать на сие торжество, посвящённое теме чувственной любви – «Вот-де, в ваших же списках указан только некий Баратынский, а Вы назвались не иначе как Боратынский. Не шарлатан ли часом какой? Почём нам знать? Напомню, первое правило нашего клуба – в любви посторонним не место! Второе – любовь не всем орфографиям покорна. Третье – в любви не существует мелочей, так как любая, едва заметная частность, громадна…». В общем, без поручительства Александра Сергеевича, казус грозил обернуться скандалом, так же как любовь – претенциозной блажью, бездарной прихотью.

Благо, на этом празднике жизни не было места гневливости, зависти, самодовольной глупости, трезвости… За прекрасное самочувствие, обострение мыслей и чувств и светлую похоть противоположных начал, был ответственен напиток путешественников и честных любовников – джин. Если бы не только нации, но и напитки, своими официальными объединениями, отвечали за поддержание и укрепление международного мира и безопасности, развитие и сотрудничество всего и вся (чему, собственно, и так давно служат), то у этого альтернативного ООН, председателем обязан быть выбран именно Джин. Безусловно важно и даже необходимо (с точки зрения благополучия Мира, естественно), дать слово и выслушать каждого члена этой мощной организации, но с лидером и главным идейным вдохновителем мы определились. Напиток бедняков, напиток джентльменов, напиток королевского двора – джин соблюдает интересы каждой «прослойки» общества, каковой и является для смягчения столкновений противоположностей. Он деликатен и строг, красив и силён, весел и сух. Аромат приключений во вкусе и беспристрастная страсть в послевкусии. Джин уникум. Джин умничка. Вероятно, только вооружившись «Dutch Courage» (нидерландской храбростью), в своём «женеверском» прошлом (напиток Женевер), можно было пройти путь от дешёвого пойла, лекарства от малярии, диареи и иных печальных переживаний, до политически проактивной, всеобъемлющей утопии. Джин, в своём великолепии, сумел достичь эгалитаризма. Государства – нет, напиток – пожалуйста. Слава Джину!

Именно такие лозунги начали разноситься среди этой фантасмагории, пока счастливые официанты выпускали прекрасных джинов из стеклянных бутылок. Отмечу, что по кодексу нашего клуба, роль обслуги, попеременно должен был примерить каждый гость, вне зависимости от размера дарования, капитала, и даже самолюбия. Ведь нет ничего достойней и приятней, чем с учтивым поклоном «врезаться» в благодарную толпу, наперевес с серебряным подносом, наполненным сетами атлантических и тихоокеанских устриц, сбалансированными лаймом и «разносольными» джинами.

Тем временем, красота женщин и оригинальность мужчин, становились всё выразительнее, а формат светского раута, грозил перейти в развесёлый бал. Уточню, для ясности, что именно танцы обусловливают, не только симпатии противоположных полов, но и, собственно, тонкую грань противопоставляющую полноценный бал неубедительному рауту. С другой стороны, ещё более слабая нить, ограждающая вечеринку от оргии, преспокойно висела на своём месте, совершенно, казалось, веруя в свою странную прочность, способную выдержать падение, любой степени тяжести и опьянения, гостя. Благодаря сему обстоятельству, без тени стыдливости и сомнений, я обзавелся соседством и, следственно, любопытной беседой, с очаровательной блондинкой и чарующей брюнеткой. Рассудив при этом, что на чародействующую рыжеволосую красавицу меня бы совершенно точно не хватило, и лучше оставить её более искушенному претенденту, я был крайне доволен новым обществом.