Великая княгиня

– Надо поутру, до света успеть… – решил князь.

…Солнце ещё не взошло. И взойдёт ли? Задёрнуто серыми холстинами небо, сыпкий дождик моросит как из ситечка, и рассвет – не рассвет. К забоке спускались с посадского яра крутой конской тропою. Тропа вымокла, осклизла, и Святослав Всеволодович почитай нёс супругу на руках. Светало быстро, быстро поднималось небо с грядою облаков, уже подсвеченных в зените невидимым ещё солнцем. Мария беспокоилась: «Успеем ли? Не улетят ли?» Святослав успокаивал: «Успеем, лебёдушка». Обнимал, дабы не поскользнулась, прижимал к себе, сводил с крутизны, оберегая в ней зачатое семечко.

Они были у самого конца спуска, на долгой плоскотине вылужья, когда увидели лебедей. Три пары с молодыми выводками скользили по глади вод, изгоняя утренний сумрак. Скользили друг за дружкой, да вдруг расступились разом, разомкнулись во всю ширь забоки, взмахнули крылами, стремительно приближаясь туда, где глядели на них зачарованно княгиня с князем. Они бежали по воде, разбрызгивая воду, и прянули в небо, и полетели, совершая низкий круг над водою, и следующий – уже над головами князя и княгини. И выше, выше… «Лебеди-лебёдушки, принесите нам девочку», – просила Мария истово, с верой. Плакала счастливо. И муж, не стесняясь своих слёз, вторил: «Девочку принесите нам! Доченьку!»

Лебеди совершали прощальный круг, когда произошло страшное, что и не забыть супругам во весь их век.

Вдруг из поднебесья, из сутолоки огрузших облаков, из синего чрева наползающей на земное утро тучи грянул десяток чёрных молний. И прежде чем люди поняли, что совершается на их глазах, громко на всю вселенную затрубил лебедь… Заплакал… Зарыдал…

Святослав Всеволодович прижал голову жены к своей груди, притиснул ладонями, дабы не видела.

В сером небе, под синей тучей десяток соколов рвали стадо лебедей…

…«Пущашеть десяток соколов на стадо лебедей…» – прошепчет многие годы спустя их дочь, ныне ещё не рождённая…

С того утра и повалили без передыху снеги. Ни крепких морозов, ни метелей не было во всю зиму. Сугробы по Десне лежали высокие, там, где в лютые зимы не замерзает бегучее стремя воды. Зарядили снеги и катили до самого березозола-месяца.

«Пух лебяжий! – говорили меж собою северцы. – Оплакивает небо белых лебедей». Не одни Святослав с Марией видели случившееся в небе. Многие стали свидетелями кровавой расправы над мирными лебедями.

«Быть беде!» – говорили в Новгороде Северском. «Быть беде!» – в Рыльске и Курске, в Трубчевске, Лопасне и Талеже – и в те веси дошёл слух…

Но было тихо и мирно всю снежную зиму в Новгород-Северском княжестве. И по всей Руси было тихо.

В семье Святослава Ольговича к весне ожидали пополнения. Зачала Петриловна. Вымаливали у Бога сына князь с княгиней.

А в семье Святослава Всеволодовича никого уже не ждали… Молились о выздоровлении Марии Васильковны. По осени скинула бремя княгиня и занедужила шибко. О здравии её молились родные. И о здравии Святослава Всеволодовича тож. После избиения лебединого стада метался по всей округе Святослав Всеволодович, разыскивая соколиный десяток. Откуда явились кровавые борцы? Дикие ли? Ловчие ли? Чьи такие? Кому принадлежат, кем пущены на стадо лебедей?

В роду княжеском не чтили соколиную охоту. Дед, Олег Святославич, не держал ловчих соколов. Не участвовал в княжеских забавах и ловах. Не было соколиных охотников среди его друзей и близких, не чтились птичьи ловы на новгород-северской земле.

Дикий сокол, не приручённый и не наученный человеком, не страшнее всех других хищных птиц. Нет в свободной птице ни жестокой ярости, ни страсти к убийству, ни упоения в погоне. Добывает пищу только себе на пропитание и кормление птенцов. А поскольку по природе не прожорлив сокол, то и не стремлив на многие жертвы. Для него, свободного, главное – уберечь гнездо, не дать в обиду семью. А потому и парит высоко и подолгу в поднебесье, чаще выглядывая не добычу, но ворога. Говорят в народе: «Коли сокол в заботах бывает, высоко хищных птиц отгоняет, не даст гнезда своего в обиду». А ещё любит эта птица плыть высоко под облаками по голубому дунаю – в струях воздушных…

Совсем иное – ловчий сокол на руке человеческой, человеком обученный и приручённый, лишённый до ловчей поры света и пищи. Только смерть несёт он, выброшенный в небо…

По всей близкой и дальней округе метался Святослав Всеволодович, разыскивая крылатых разбойников. И выходило, что стая, тот десяток, не иначе как собран кем-то из людей. Но кем? Какой такой тать наехал на Путивль, выглядел стадо лебедей и напустил на него не одного, не двух – десяток разбойников?! Это мучило и не давало покоя князю. Это и привело к тяжкой горячке. И не понять было местным лекарям, с чего занемог Святослав Всеволодович, с чего мечется в жару липком, в беспамятстве? То ли застудился зело в непогодь предзимнюю, то ли, того хуже, пала на сердце и разум князя, на голову его буйную мара безжалостная…

Весь грудень-месяц помирал князь, но поборол хворь, выздоровел. К березозолу поправилась и княгиня. Наладилось бытиё их. Помалу и соколиный разбой забылся. Но глубоко залегла в души памятка о том страшном, особливо в душе Марии Васильковны. Залегла глубоко. До времени ли до срока? Кому знать! Во время тяжкой болезни Васильковны не отходила от её постели жена Святослава Ольговича, перебралась из княжьих новгород-северских палат в Путивль. Ей ли не знать всех хворостей женских – пять дочек родила, всех в здравии выходила и взрастила.

– Спаси тебя Бог, Петриловна!..

Так зовут княгиню в семье, так – среди боярства и дружинников, так – среди горожан и простого люда. Дочь гордого Новгорода Великого, пришлась она по душе Новгороду Северскому. По любви выходила за князя, и он её брал по любви, против воли новгородского епископа Нифонта. Не хотел тот венчать молодых по своей прихоти, нашёл причину тайную, но суть не объяснил. «Не буду венчать!» – и всё тут! Однако самому Святославу Ольговичу в их беседе с глазу на глаз причину вроде бы и поведал, но и князь сыграл молчанку, однако запрета не принял.

Венчали молодых хожалый монах, книгознатец и философ Клим Смолятич с духовником князя Прокопием. Никаких причин воспротивиться обручению не было и у других священнослужителей, и выходило, что только по своей мирской прихоти не пожелал Нифонт венчать молодых. Бог ему судья! Но своенравные новгородцы, призвавшие Святослава Ольговича к себе на княжение, решили однозначно: «Не одобряет их волю владыка. Не хочет видеть званного ими князя, а потому чинит мирские козни, дабы ущемить того». Недоразумение прилюдно обсуждать не стали, сделали вид, что ничего не произошло. «Не хотит венчать епископ – его воля! Не понужаем. Мало ли попов в Новгороде?» И сам князь не шибко огорчился отказом, был весел и прост после разговора с епископом. И только для невесты недоразумение это не прошло без следа. Не юная отроковица, не ангельской кротости дева, не агнец божий, смиренно принимающий обряд святого таинства, несмышлёный и непорочный, не безропотная невеста, коей была от момента знакомства с суженым до венчания, – стояла перед алтарём гордая новгородка, княгиня из княгинь, вольная быть в плечо с мужем, устроительница Семьи и Дома… Такою увидел её Новгород. И впервые прошелестел шёпот: «Ай да Петриловна! Ай да княгиня! За новгородской женой – как за каменной стеной! Ай да Петриловна!» Так и повелось, так и прижилось новое имя – Петриловна. Так и зовут её с тех пор. А сам князь кличет любовно – Петринька. Любимая жена, желанная…

Счастливым оказалось их супружество. В первом же году родила сына. Отцу в великую радость. Назвали в честь деда – Олегом. И двух лет не минуло – дочка, ещё через год – другая. Радость родителям! Родливая на дочерей оказалась Петриловна, легко вынашивала, легко рожала и растила легко. Золотые колокольчики не умолкая звенели в княжеском тереме в лихие года, вдруг зачастившие на Русь, и в тяжкую пору разора, когда не стало любимого брата Игоря, одна отрада для души – детские звоночки-колокольчики… Рад каждой новорождённой дочери Святослав Ольгович, но со смерти брата думал неотступно о рождении сына, всей душой, всем сердцем желал. Родилась Марьюшка, и снова тяжела Петриловна. Молит её князь: «Роди, Петринька, сына». Она и сама давно о сыне молится. Не в пример прошлому трудно носит дитя под сердцем. Беспокойное дитятко, рано толкаться в животе стало, по-всякому донимает мамку, покоя не даёт. Подурнела лицом, неповоротлива телом, живот безмерно велик. Князь радёхонек: «Родишь богатыря, Петринька!» Та только крестится. А повитуха, бабка Мозжиха, не позванная, но самохоткой поселившаяся уже как две седмицы в палатах княгини, на восторженное князя пробурчала себе под нос: «Медмедя родит…»