Великая княгиня

Немало своих ересей и еретиков цвело тогда махровым цветом в Царьграде и по всей империи, а тут вдруг возникла, куда более опасная, русская ересь. Надо ли её предать решительно анафеме и во всеуслышание сказать, кто в Божьем доме хозяин?! Слава богу, от такого губительного решения предостерегли императора русские князья, высланные с их родной Полоцкой земли великим киевским князем Мстиславом. Вот тогда и был позван в императорский дворец патриарх со своим сакелларием Михаилом, тут же получившим сан митрополита Руси.

С миссией пресечь русскую ересь отправлял Царьград митрополита Михаила с «двенадцатью апостолами». Давно это было, ровно двадцать лет назад, а кажется, только вчера…

…Спешит насада. Солнце восстаёт. Море безмятежно, недвижимо, словно распахнутый свиток божественного повествования о Царьграде. И сам град возникает из небесных и морских глубин, ещё призрачный, но такой близкий и любимый сердцем. И самая сокровенная и долгая молитва о нём: «…Хвала и слава тебе, Пречистая Дева, избавившая царствующий град от нашествия нечестивых и мерзких язычников. Ты, Благодатная, потопила их в волнах моря со всеми их кораблями, с их мерзким предводителем, сыном гибели и другом беса…» – течёт, не иссякает молитва, текут по щекам Константина счастливые слёзы.

Уже перекликаются за спиной корабельщики, звучит, переплетаясь в единую молву русская и греческая речь, осеняет себя знамением юноша, а впереди восстаёт розовый город, устремлённый в небесные выси, и сам – небесная высь с золотым куполом Софии – Премудрости Божией…

Велик, неохватен взором, неизъясним словом Царьград. Со всех сторон земли сходятся к нему дороги. Все языки мира, все хитрецы всех ремёсел, наук и торговли ведут тут большие дела, паломники со всего света спешат к Премудрости Божией, в святые бесчисленные храмы, под крыло Христовой веры, дабы насладиться молитвой и укрепиться душой, послушать Слово Патриарха Вселенского, поклониться ему в ножки, обойти все монастыри, все храмы, все часовенки Господни, приложиться к иконам и к благословляющей руке каждого исповедника. Поистине великий труд!..

И вот уже за корабельным бортом снуют лодки, лезут на палубу лодочники, готовые доставить на берег любой груз, без умолку кричат, ссорятся, торгуются. Пантелеймон выбрал приглянувшегося, помог Константину спуститься в лодку с перемётной сумой под рясой, передал лодочнику поклажу, проверил, не осталось ли чего в насаде, и только потом, водрузив за плечи особо хранимый кошель, ловко запрыгнул в судёнышко и сел рядом с хозяином на вёсла: с Богом!…

…Константинополь тонул в кровавой духоте заката. Стены домов, дворцов и храмов, купола церквей и лица прохожих омыло багряным цветом. И даже в тень старой крепостной стены, где Константин за недорого снял для себя уютный дом с садом, просочилась эта липкая, как бы даже на ощупь алая, духота. Ни дуновения, ни ветерка, ни бодрящей свежести близкого моря. И само море – как раскалённое зево громадной печи.

Такие закаты нередки в палящем зное лета. К ним давно привыкли жители царственного града. И даже в таких кровавых зорях находят необыкновенную красоту, а палящую духоту наступающей ночи принимают как данное свыше.

Игумен Константин, так жаждавший увидеть родной город, так страдавший в дальнем далеке о нём, вдруг услышал некую отчуждённость и даже враждебность, окружающую его.

Он сидел на балконе необыкновенно уютного и жаднего душою дома, пил из тонкой, почти прозрачной чашечки холодный настой из благоуханных трав. Благодушествовал… И вот это мгновенное ощущение нависшей над ним отчуждённости и враждебности. Откуда оно? В хорошо затенённый густою листвою садовых деревьев и лозами винограда крохотный мир отдохновения, окружавший Константина, внезапно натекла кровавая духота заката. Ещё мгновение назад голубое око прозрачной воды в бассейне посередь малого дворика побагровело, алыми стали кроны деревьев и виноградные лозы, и каждый малый листок садовых кустарников и клумб превратился в густые капли пролитой крови. Это светопреставление несло в себе не только те чувства, что так поразили игумена минуту назад, но являли собой некое худое предзнаменование. Тело в мгновение ока покрылось липкой испариной, а к горлу подступил удушающий мягкий комок страха. «Не к добру это… – по-русски подумал. – Не к добру!..»

Истинный христианин-грек, а тем паче служитель божий никогда не позволит себе видеть в природных явлениях некое предзнаменование неотвратимых событий. Просвещённый ум ромея презирает это и называет языческим суеверием. Такое не может случиться с испытанным исповедником византийской веры! Да вдруг случилось!

«Супротив чего боролся, на то и напоролся…» – снова по-русски подумал Константин. Такого с ним не случалось, он и в Руси долгих двадцать лет думал только по-гречески. Осенив себя широким крестным знамением, не ощутил привычной твёрдости духа и ещё более расстроился. Часто возлагать на себя знамение – тоже русское благоприобретение. На Руси всяк и каждый прибегают к нему по всякому случаю и без оного. Совершают постоянно с охотой и верой, что сие немедленно во всём и всегда поможет. Напала зевота – перекрести рот, кошка дорогу перебежала – осени путь свой, встретил попа, мало что поклонился со знамением, а миновал, так и себя, и спину поповскую перекрести, в любом споре ничтожном кричат: «Вот те крест!» и обмахиваются… На Руси перекреститься – что вздохнуть, что выдохнуть. А на службах церковных до устали руку замучат. Первое время не уставал Константин учить правилам наложения на себя крестного знамения, дабы попусту не тревожили Крест Господень. Один ответ: «А мы так, батюшка, верим, нам лоб перекрестить не лень!» Замечал, как заразительно русское знамение. Стоит одному перекреститься – и вокруг все крестятся. Вот и он тоже…

…Радость возвращения на любимую родину утопил Константин в суете налаживания быта. Разом свалилось столько мелких забот и огорчений, коих за все двадцать лет жизни на Руси не ведал. Если бы не преданный Пантелеймон, не было бы и по сей день у игумена ни уютного дома, ни сытого стола, ни уважения соседей и многого другого. Всё это удивительно споро обустроил верный сопутник и преданный слуга. Освободил Пантелеймон душу игумена для главного – общения с людьми, близкими и необходимыми. А таких в царственном граде оказалось не так просто сыскать. Слишком молодым, с ученической скамьи, забрал его митрополит Михаил и увёз на Русь.

За долгое время отсутствия умерли родители, вымерла небольшая родня, не просто оказалось найти давних знакомых… Да и родной город оказался совсем не таким, каким виделся издалече. Не узнавал града Константин. И не потому, что стал он куда громаднее прежнего, ещё более значимым и красивым, с многими новыми величественными дворцами и храмами, и не потому, что многоязычен и многолик… Совсем не поэтому. Не слышал игумен души города, такой необыкновенной в пору детства своего и юности. Люди, с кем пришлось встретиться и общаться, были все без исключения себялюбцы. Никто и ничто не интересовало их, кроме возвеличения своего я. Каждый считал себя выше другого, постоянно показывая это в общении. Кичиться своими знаниями, положением, успехом, наконец, богатством считалось в порядке вещей и совсем не зазорным. Никто и не замечал той губительной язвы, разъедающей общество, не токмо мирское, но и церковное. К ужасу вернувшегося на круги своя, и там, и там была забыта духовность. Не потребовалось много времени, чтобы убедиться в том, что никто не ждёт его, не нуждается в нём и, более того, нет для него тут места. То, что в поте лица внедрял он и проповедовал на Руси, в Константинополе было всего лишь формальной догмой…

3.

Удивительно русской была ипостась князя Юрия Владимировича Долгорукого. Наделил его Господь всеми без исключения чертами национального характера, да так, что каждая из них вдруг становилась главной, не просто затмевая другие, но уничтожая их. Бывал князь кроток и богомолен, бывал ожесточён и безбожен, умён и прозорлив, упрям и бездумно глуп. Бывал воительно-мудрым – истинный полководец, храбрец из храбрецов, истовый герой, – и празднующим труса. Хитрый донельзя и рубаха-парень, бессребреник и скряга, скорбящий над каждой утерянной малой резанью… Разрушителем был князь, но и созидателем отменным. Со смерти брата, Мстислава Великого, владела Юрием одна всепоглощающая страсть – получить великое княжение и обустроить Русь, как обустраивал её и как владел ею батюшка Владимир Всеволодович Мономах. Думал о том глубоко и скрытно, когда сидел на киевском столе старший брат Ярополк, подбивал братию тайно и явно скинуть с великого княжения Всеволода Ольговича, но и дружил с ним порою крепко. И всё это долгое время жаждал власти над всею Русью, и не просто жаждал, но знал точно, как обустроить мир русский, как изначальную – оукраинную – Русь объединить и помирить с родственными и не родственными, молодыми и древними племенами. Он уже и творил сие в Руси Залесской Суздальской – строил новые города, призывая из далёкого зарубежья и со всех княжеств умельцев и дельцов, не страшащихся перемены мест, умеющих в любой, даже неприютной веси свить доброе нерушимое гнездо, усвоить свычаи и обычаи русичей, их мову, поверить в Бога и стать самым что ни на есть единым народом. А как держать этот народ в любви друг к другу и князю – отцу для всех единому, как было при батюшке Мономахе, – того он пока понять не мог, до ломоты сокрушая в думах голову. И дабы вовсе не потерять её, буйную, в тяжких этих думах, как истинно русский человек, пускался во все тяжкие, искренне исповедуя изречённое Мономахом: «Питие на Руси веселие есть!» Веровал истово Долгорукий: «В веселии широком широка и душа, и мысли, и всё подвластно собравшимся за доброй братиной, и каждый другому брат, и все – одна родова – могута Руси». Не знал князь во всю жизнь жестокого похмелья, не терпел, коли замечал в других неискренность веселья, считая не чем иным, как скрытым предательством заединного братства.