Между ночью и днем

Сон не шел, и некстати вспомнилось, как почти такой же муторной ночью он лежал в убогой комнатенке в придорожной гостинице. В Надоре было очередное землетрясение, Катари говорила, что кто-то должен туда поехать, чтобы все было в порядке с беженцами, вот он и поехал. И ведь ничего так и не почувствовал тогда – злился, что вызвался ехать, злился на дорогу и людей, но не понимал, что все это – из-за его ошибки. Если предательство можно назвать ошибкой.

Тот давящий, ненавидящий взгляд он стал ощущать именно на суде. Прежде то ли не замечал, то ли не было его вовсе. Наверное, все же был, просто забылось и стерлось. А он думал, что сила Скал пытается его предупредить и поддержать. Перебирал детские воспоинания – что отец исчезал из замка, а на все вопросы отвечал, что ходил на утес. Может отец и чувствовал силу Скал, но Ричарду осталось только бессилие. И неприязнь камней.

Та отвратительная бабища, что приходила в гостиницу, наверняка была выходцем, раз после нее все выстыло, а молоко покрылось плесенью. Она говорила, что ей вино не нужно, но ему самому наверняка захочется напиться. Она ошибалась. Пить хорошо вместе с Алвой. Или с Герардом. А это вином не зальешь. Оно не тонет, всплывает на поверхность, и все тут.

Бабища думала, что он идет в разрушенный дом, потому что хочет кому-то помочь, говорила, что это достойно. Он не понимал. Он шел просто потому, что хотел казаться Катари героем, а Надор его трогал мало. Выходец советовала не думать о себе, потому что думать о себе уже поздно, а что-то другое еще можно успеть – помочь живым, „горячим“. А ему живые были безразличны, и думал он только о себе.

„Зеркала глупы“. Так сказал отец Герарда, ненавистный Арамона. Арамона при жизни был дураком и в Лаик только все портил, но смерть, вернее, жизнь с „холодной кровью“ определенно пошла ему на пользу. Он даже советовать что-то пытался, пусть и в своей хамской манере.

„Он смотрит на все, но видит себя. Его нет, есть зеркало.“

Зеркало. Пустое место, мимо которого можно пройти, не заметив. Как это сделала Катари.

Зеркало, как гладь соленого мертвого озера – наклонись и увидишь лишь себя. И камни. Камни, которые ненавидят.

Серо-розовый камень не предупреждал Повелителя Скал, он его презирал и желал ему смерти. Камень не мог сдвинуться с места, и только поэтому не могу убить. Он было холодным, злым и вечным. И такой же холодной и вечной была его ненависть.

Камни, серые и коричневые, белые и грязно-розовые, лежали неподвижно и смотрели. И сбежать от них по Надорскому тракту было некуда. Можно было только идти вперед под этими взглядами и надеяться, что это когда-нибудь закончится. Так или иначе. Дорога петляла, камни под копытами Соны недовольно ворчали, но это было полбеды – выносить молчание скал гораздо тяжелее. Дикон спешился и подошел к камню, у которого топорщился скволь снег куст диких роз. На камне была выщербина – от пули – и Дикон накрыл ее рукой. Перчатка мешала, пришлось снять. Камень был ледяной, пальцы тут же законченели, но стало чуть спокойнее. Он не сразу почувствовал, что порезался об острый выступ. Ранка была пустяковая, но кровь все текла и текла, а камень смотрел. Дикон положил руку на прежнее место, закрывая след от своей пули. Пока не видишь, можно сделать вид, что ничего нет. И не было. А уберешь руку – и снова ясно, что ничего не изменилось и прошлое не исчезло. Была и попытка отравить Ворона, и нелепый суд, и Дора, и отмашки от Наля, и ссора с Айри, и смешавшиеся на его руках кровь Катари и той фрейлины, чье имя он так и не смог запомнить.

– Ты совсем передумал просыпаться? Соберано сказал, что сегодня мы должны быть у него очень рано.

Дикон протер глаза. За окном еще не рассвело. Дом Алвы, уютная спальня, прыгающий огонек свечи в руках Герарда – в коридоре сквозняк. Пора вставать. А следующая ночь еще не скоро.

*

Днем все было почти хорошо. Если не считать стычки с Хуаном. Нахал посмел не уступить ему дорогу, они столкнулись. Кэналлиец извинился, но таким тоном, каким только проклинать до четвертого колена. Или даже до восьмого.

Ближе к вечеру приехала госпожа Арамона, дом наполнился веселым шумом – слуги переносили вещи. К слову сказать, вещей у матери Герарда с собой было не так уж и много, но кэналлийцы все равно умудрились развести гам на ровном месте. Герарду было от этого весело, а Дикон чувствовал себя совершенно лишним.

Самое время поехать к Роберу и разговорить его о Катари и о своем отце – наверняка он услышит от Робера что-нибудь обнадеживающее и увидит хоть какую-то зацепку, чтобы поверить, что Катари еще сможет когда-нибудь простить и полюбить его.

Но вышло иначе. Робер пытался перевести разговор на другое, а когда не вышло, попросил принести шадди. Горькую мерзость, которую и сахаром не превратить во что-то пристойное – морисский орех и есть морисский орех. Как раз в тон разговору. Робер говорил невесело, впрочем, все разговоры с ним в последнее время выходили невеселыми. Последние пару лет.

– Я не хочу тебя разочаровывать, но придется. Катарина знала твоего отца, я – нет, да и ты сам – не знал. Ты был слишком маленьким, чтобы понимать хоть что-то, а Катари тоже понимала все не сразу и сочувствовала ему, но она запоминала. И поняла все годы спустя. Она считает, что твой отец всю жизнь любил лишь самого себя и считал себя едва ли не воплощением Святого Алана. Он видел себя спасителем Талигойи и рыцарем без страха и упрека, но при этом обманывал и не замечал этих обманов, принимал их как должное. Хуже того, он считал обманутым себя. Катарина говорит, что ты на него очень похож – и лицом, и характером. И это ее пугает. Пугало. До того, как ты на нее напал. Теперь она просто не хочет тебя видеть.

Робер говорил, а Дикон молча слушал. Задавать вопросы не хотелось, а что-то комментировать было и вовсе бессмысленно. Сам хотел этой беседы – вот и получай. Если уж Робер решился передать эти слова, то уверен, что они правда. Неприятная, больная, но правда.

Катари много чего говорила прежде. И как увидела Эгмонта Окделла, и как восхищалась им, как надеялась, что ее будущий муж – именно он. Насчет последнего она наверняка лгала, но все остальное могло быть полуправдой. А вот Эпинэ она бы про Эгмонта лгать не стала. Да и про то, что не хочет и видеть Ричарда Окделла – тем более.

Но гаже всего было то, что Робер сказал под конец разговора:

– Я надеюсь, что Катарина ошиблась в одном: ты сумеешь измениться и не будешь таким, как она описала Эгмонта Окделла.

Не „не станешь“, а „сумеешь измениться“ и „не будешь“. Робер не уверен, был ли отец Ричарда таким, как описала его Катари, но согласен, что таким стал сам Ричард. И от этого было мерзко.

Дикон едва сдержался, чтобы не выпалить в ответ что-то уничижительное, лишь распрощался холодно и зло. Ссориться сейчас с Робером нелепо, но и скрыть обиду невозможно.

Он вернулся домой, вернее, в дом Алвы, и тут же поднялся к себе. Спускаться к ужину не хотелось, видеть радостную физиономию Герарда – тоже, а его мамашу – тем более. Она наверняка думает о нем то же самое, что думала Айри. И ненавидит его за суд над Вороном, за рухнувший Надор, за погибших… но она – не Айри, вслух не скажет. Будет молчать и смотреть, как смотрят вечные камни. Хотя с превеликим удовольствием размазала бы его по земле.

А ведь он и вправду считал себя „спасителем Талигойи и рыцарем без страха и упрека“ – и когда они захватили Олларию, и когда судили Алву, даже когда он ехал в разрушенный уже Надор. И тоже считал себя воплощением Алана. Правильно считал, наверное. Алан убил человека, который спас его сына от разъяренной толпы. Убил потому, что не слушал и не слышал, и, что самое страшное – не понимал ни кошки! Вот и он сам… такой же.

Они все – и выходцы, и Робер с Катари, и Рамиро-Ворон говорили ему одно и то же: что он смотрит и не видит, спит и не замечает того, что вокруг, верит нелепым выдумкам и не замечает правду. Твердо и непоколебимо не замечает.

Как не замечал Алан. Как не замечал Эгмонт… А Ричард Горик наверняка замечал. И дети Ларака тоже. Наль точно замечал. И трусом он не был. На военную карьеру он не годился, но вот Повелитель Скал из него вышел бы гораздо более надежный – он бы ни за что не клялся ради красного словца. И не предал бы. Не позволил бы Надору рухнуть. Но Наль в Рассвете, а он… в Олларии. В доме Рокэ Алвы. То ли порученец, то ли приживал.