Страница 12 из 52
Подведем итоги. История французской памяти о Бородине тесно связана с теми чувствами и настроениями, которые испытали французские солдаты накануне, во время и сразу после сражения. Будучи уверены в предстоящей победе перед боем, проявив редкий героизм и воодушевление во время него, они, хоть и не без сомнений, были убеждены в ее достижении. Несмотря на то что победа была неполной и она досталась небывало большой ценой, наполеоновская пропаганда и сам факт вступления Великой армии в Москву вытеснили из сознания многих солдат сомнения в отношении результатов битвы. Последовавшие затем пожар русской столицы и страшное отступление еще более оттенили в памяти славу битвы при Москве-реке.
Несмотря на объективистско-критический тон многих работ, начиная с книг Лабома и Шамбрэ, более сильной оказалась та интерпретация Бородина, которая была предложена самим Наполеоном. Она была сильна прежде всего тем, что апеллировала к естественной склонности французов чтить примеры воинской доблести своих предков[120] и черпать в памяти о них жизненные силы в годину драматических поворотов национальной истории (как, скажем, это произошло после франко-прусской войны). К тому же наполеоновская интерпретация Бородина оказалась достаточно простой и легкой для массового восприятия, сохранения и передачи ее из поколения в поколение. Несмотря на известную деформацию первичного мифа-основания (что происходило во многом под влиянием внутриполитических и внешнеполитических обстоятельств), он, в своей основе, на протяжении почти двухсот лет оставался неизменным. Именно этим преимущественно и определяется двойственность тех результатов, которые демонстрирует французская историческая наука в изучении Бородина. С одной стороны, французские историки обозначили ряд ключевых проблем (место сражения в стратегических планах Наполеона; численность французских войск, их состояние; французский план предстоящего сражения; роль, которую сыграл отказ императора от полномасштабного использования гвардии; степень и характер воздействия главнокомандующего на ход сражения; потери сторон и результаты «москворецкой битвы»), проделали значительную работу по выявлению и публикации большого массива разнообразных источников, в связи с 200-летием русской кампании 1812 года сделали доступными ряд ранее неизвестных документов и материалов, проявили определенную готовность к взаимодействию с российскими и другими зарубежными специалистами, концентрируя усилия, главным образом, на историко-антропологических аспектах войны. Вместе с тем, с другой стороны, французской историографии оказались свойственны и недостатки. Их можно свести к двум главным моментам: 1. Французские историки длительное время игнорировали, а нередко продолжают это делать и сегодня, зарубежную литературу и источники нефранцузского происхождения. Оставлены вне поля зрения многочисленные немецкие, польские, англо-американские и, особенно, русские материалы и работы. Следствием этого является не только обеднение источниковой базы, но и отсутствие у многих французских исследователей последних десятилетий какого-либо движения вперед, невозможность для них выйти за пределы уже давно обозначенной тематики и укоренившихся романтизированных мифов. 2. Обращает на себя внимание отсутствие попыток комплексного использования доступных источников, даже французских. Большая часть опубликованных во Франции документов, дневников и мемуаров до сих пор недостаточно введена в научный оборот самими французскими исследователями. Французские архивы все еще хранят в своих недрах значительные пласты еще не востребованных исследователями ценнейших материалов, которые могли бы заметно скорректировать картину событий войны 1812 года и Бородинской битвы в частности.
Полагаем, что французская историческая наука далеко не до конца реализовала свои возможности по созданию исторически достоверной картины сражения при Москве-реке.
1.2. Бородино в немецкой, польской и итальянской историографии
1.2.1. «Немецкое» Бородино
Весной 1805 г., накануне смерти, Фридрих Шиллер начал работу над трагедией из русской жизни «Деметриус», действие которой происходило в начале XVII в., в годы русской Смуты и борьбы с иноземным нашествием. Пройдет семь лет, и многие немцы сами станут участниками великой трагедии, разыгравшейся в пределах России, – вторжения и гибели Великой армии Наполеона. Одни немцы окажутся в армии вторжения, другие, хотя их будет значительно меньше, – на стороне русских войск. Вечером накануне великой битвы под Бородином 32-летний главный хирург 3-го вюртембергского конно-егерского полка «герцога Людвига» Генрих Роос, с напряженной надеждой думая о завтрашнем дне, вспомнит слова Шиллера:
Не мог не вспоминать Шиллера и 47-летний генерал-лейтенант Иоганн Адольф Тильман, на следующий день решивший со своей бригадой саксонских кирасир исход боя у д. Семеновское и у батареи Раевского. Помимо того, что его отличала высокая образованность и любовь к немецкой поэзии, он был близким другом Христиана Готфрида Кëрнера, семейство которого находилось в тесной дружбе с Шиллером, немало гостившим у них. В 1813 г. сын Кëрнера, 24-летний Карл Теодор, талантливый поэт, последователь Шиллера, вступит в Добровольческий корпус Лютцова и погибнет, горько оплакиваемый всей немецкой молодежью. Сам Тильман, получив за Бородино титул барона и комманданский крест ордена Почетного легиона[122], пережив трагедию отступления, сдаст в 1813 г. Торгау русским войскам и в их составе будет сражаться с Наполеоном. Но и те немцы, благородная горстка которых уже в 1812 г. окажется в составе русской армии (мы не говорим здесь о тех немцах, которые по рождению были российскими подданными), бросив вызов судьбе, своим государям, а то и самому народу (у К. Клаузевица, например, в составе Великой армии воевали два брата), тоже думали и чувствовали по-немецки, и тоже обращались к строкам Шиллера (жена Клаузевица Мария в письмах к мужу нередко цитировала стихи великого поэта).
К пруссакам, баварцам, вюртембержцам, саксонцам, гессенцам и ко всем другим немцам все чаще приходила идея о национальном единстве, об общности их культуры, языка и политических интересов. Идея эта рождалась в условиях циничной борьбы, которую вела Французская империя, наследник революции, за поглощение немецких территорий и использовала немцев в качестве пушечного мяса. Но не меньшую боязнь у многих вызывала и Российская империя, оплот феодализма и крепостничества, также не упускавшая возможности расширить зону своих интересов за счет стран Центральной Европы. В этих условиях немецкий романтизм, из которого постепенно формировался дух нации, дал толчок поразительно разным явлениям немецкой истории XIX и ХХ вв. Точкой отсчета этой истории по праву могут считаться не только поля Лейпцига, но и поля Бородина.
Важной особенностью «конденсации» исторической памяти немцев о Бородине был изначальный взгляд на него сразу с трех «точек»: во-первых, со стороны тех, кто воевал в составе Великой армии; во-вторых, тех, кто накануне добровольно перешел в русскую армию, оставив, чаще всего, прусскую службу (Клаузевиц, Л.Ю.Ф.А.В. Вольцоген и др.); и, в-третьих, тех, кто, будучи по языку и во многом по культуре немцем, родился в Российской империи, был с рождения российским подданным и изначально служил в русской армии (К. Ф. Толь, В. Г. Левенштерн и др.). Это и предопределило тесное переплетение немецкой историографии Бородина с русской и, отчасти, французской историографией.
120
См., например: Girarder R. Les Trois couleurs. Ni blabc, ni rouge // Les lieux de mémoire / Sous la direction de P. Nora. P., 1984. T. 1. P. 5 –35.
121
Роос Г. Указ. соч. С. 114.
122
Офицеры бригады Тильмана, помимо его самого, получили за Бородино 16 крестов ордена Почетного легиона (РГВИА. Ф. 846.Оп. 16. Д. 3605. Ч. 2. Л. 72–73, 76–77).