Страж западни
(Повесть)

На Катеньке был строгий атласный жакет с отделкой из черных бусинок стекляруса, широкая юбка-шестиклинка на лаковом поясе, на голове маленькая фетровая шляпку почти без полей с бархатным бантиком, на котором были нашиты глазки из того же стекляруса; на ногах начищенные туфельки-лодочки с открытой пяткой, на руках — тонкие, заштопанные в двух местах, перчатки. К груди Катенька прижимала плоскую дамскую сумочку с угольной застежкой в виде карточного сердца червовой масти. Ей предстоял неприятный разговор, и потому Катенька была сверх меры густо надушена мужскими духами «Царский вереск» и обильно напудрена бело-розовой пудрой «Жермен».

Прежде чем впустить Катеньку в квартирку, Аполлон удивленно разглядел ее в щель почтового ящика. Затем дверь быстро открылась и тут же захлопнулась.

Аполлон молча, со строгим лицом, прошел в комнату. Он не просил прощения за свои слова и вел себя крайне бесцеремонно. Катенька закусила губу от досады, но прошла без приглашения прямо к раскрытому окну и в который раз заметила злополучную банку с марлевой крышечкой на подоконнике.

Банка эта стояла на брошюре «Демократические общественные движения в России при императоре Александре II».

В банке неутомимо билась о стенки маленькая цвета пыли бабочка.

Так вот, свой внезапный вечерний визит Катенька начала с того, что, тыча капризным пальчиком в сторону банки, сказала: «Фи, когда вы выбросите эту гадость?!..» На самом деле Катеньке никакого дела до бабочки не было, в ее словах подразумевалось совсем другое…

Сегодня утром между любовниками случился неприятный разговор, после того как Аполлон сентиментально заметил, что их роман навсегда останется для него «светлой звездой в сумраке жизни». Так Катеньке Гончаровой стало ясно, что Чехонин смотрит на их отношения в отличие от нее как на временную связь. Она тут же стала торопливо собираться, настроение ее резко переменилось, Аполлон понял свою ошибку, спохватился, попытался удержать ее, обнять, унять поцелуями, но было уже поздно… Катенька закатила ему бурную сцену, обозвала трусом, дезертиром, чокнутым недоучкой, а затем, наградив негодяя Чехонина пощечиной, убежала навсегда, громко хлопнув на прощание дверью.

Тара-рам. Пробарабанили ее каблучки по деревянным ступеням.

Аполлон хотел броситься за ней, догнать, остановить и даже напялил студенческую фуражку, но вовремя остановился. Его мог заметить гнусный дворник Ульян или остановить для проверки документов первый попавшийся патруль. Отбросив фуражку в угол, Аполлон с сапогами плюхнулся на кровать, подложил руки под затылок, угрюмо уставился в потолок и неожиданно испытал… покой и облегчение. Кончилась одна полоса жизни — начиналась вторая. И сладкая тишина, и мирный шорох вязов из окна, и уютное тиканье настенных часов, и утренние солнечные лучи, блестевшие на стене, — все это обещало ему в будущем покойную жизнь. Чехонину казалось, что его конспиративная квартира, как башня из слоновой кости, высится над пучиной времени. Там, внизу, кровь, смерть, гной, слезы, война; здесь, наверху, вечное солнце, книги с золотыми обрезами, ангелы, музы, бабочки, свобода… Он незаметно для себя заснул и сладко проспал до вечера, поэтому можно себе представить, во-первых, его испуг, когда в прихожей властно рявкнул дверной звонок, во-вторых, неприятное удивление от прихода Катерины Гончаровой. Разрыв явно затягивался.

— Стыдно, Аполлон Григорьевич, в вашем возрасте и в такое героическое время заниматься подобными пустякам?! — продолжала свою нервную речь Катенька и даже коснулась рукой холодной банки с насекомым.

Ничего не отвечая, Аполлон взял и демонстративно поставил банку с пленной сатурнией на середину стола; молча полез сначала на стул, затем руками на шкаф, откуда снял круглую шляпную картонку и, поставив картонку на стол, открыл запыленную крышку.

Барышня с досадой наблюдала за его молчаливыми действиями через настенное зеркало, у которого она с нажимом подводила губы стеклянной сырой пробкой от флакона жидких румян.

Шляпная картонка имела два отделения: под круглой верхней крышкой находилось пространство для перчаток, которые крепились резиночкой ко второй крышке, под которой было отделение для самой шляпы. Сейчас в картонке с двойным дном хранилась любительская коллекция нимфалид и сатурний, собранная Аполлоном в 1916–1917 годах.

Чехонин отогнул край марлевой крышечки, поймал бабочку, вынул крохотное тельце, испачкав пальцы в скользкой пыльце, и сказал Катеньке:

— Ваши упреки, Катерина, — плод нервного расстройства. Еще вчера вы прекрасно понимали, что мои занятия энтомологией в такое время — это осознанное позерство свободного человека, который согласен подчиниться только собственной прихоти, но никак не расейским обстоятельствам. И вы были со мной заодно в этой игре над пропастью. Я не узнаю вас сегодня, Катя! Мои бабочки — это такой же вызов судьбе, как ваша новая лаковая сумочка, которую вы мечтали достать во что бы то ни стало и выменяли на рынке за штоф подсолнечного масла у какой-то голодающей модницы… Следить за модой сейчас! Разве это тоже не бессмысленно? Разве это не те же стыдные, по-вашему, пустяки? А подводить губы румянами, когда по ночам стреляют?

Чехонин раскраснелся от возбуждения.

— Глупости, Аполлон Григорьевич. Я ведь женщина и невоеннообязанная. А женщина должна быть красивой всегда, чтобы нравиться себе и другим!

— В таком случае, — ответил Чехонин почти миролюбиво, — я тоже хочу нравиться самому себе. Моя модная сумочка — дезертирство с фронта, а мои жидкие румяна для губ — это марлевый сачок для бабочек. Вам идет короткая французская стрижка, а мне к лицу свобода… и не будем больше ссориться.

Аполлон выудил из той же банки энтомологическую булавку-минуцию и завертел бабочку перед глазами, выбирая место для рокового укола: мотылек как раз летел над серединой реки.

В это время штабс-капитан Муравьев с арестантом и унтер-офицером Пятенко ехали в коляске по Матвеевской улице в сторону городских окраин. За те полчаса с небольшим, что тряслись они сначала по булыжной мостовой, а затем по немощеным проулкам, вечернее солнце скрылось за линией горизонта и стало быстро темнеть. Когда они вышли из коляски на углу Монастырской и Киевского спуска — в двух шагах от конспиративной квартиры, все вокруг было погружено в легкие сумерки. Небосвод чернел на глазах, первые слабые звезды также скоро наливались блеском.

— Пшел! — торопливо крикнул штабс-капитан, и коляска покатила в сторону Десятинского монастыря. Пятенко поспешно поковырял в наручниках Учителя и, догнав коляску, неуклюже вспрыгнул на откидную подножку. Круминь потер затекшие руки… На что, спрашивается, надеялся председатель подпольного ревкома, когда спрыгнул из коляски вслед за Муравьевым? На что можно надеяться, зная, что дом надежно окружен, что в правом кармане офицерского френча Муравьев демонстративно держит браунинг, что на губах штабс-капитана пляшет уверенная усмешечка?…Ответ на этот вопрос знал только сам Круминь и гнал его в самые глухие закоулки души, чтобы ненароком не выдать свою тайну.

— Еще раз учтите, товарищ предревкома, — любезно сверкнул браунингом в лучах закатного солнца Муравьев, — без глупостей. Домик надежно окружен… Зыков! Боровицкий!

— Я, ваше благородие, — ответил голос из палисадника.

— Тута, — буркнуло из-за плетня.

— Вот видите, — дернулся Муравьев, — вас я пристрелю с огромным удовольствием.

Штабс-капитан потаенно нервничал. Инцидент с механическим Голиафом выбил его из привычной колеи логических чувств и рассуждений. Кроме того, ему что-то мерещилось неприятное, казалось, тень дурного предчувствия витает над головой. Он никогда не считался с нервами и прочей чепухой; около пяти он лично съездил сюда, на Монастырскую, и осмотрел местность. Дом, поле и огород на задах, ближе к реке, хорошо просматривались, например, из баньки, весьма удобной для устройства засады. Коровник и вишневый сад, примыкавший к монастырской стене (сейчас в кельях и трапезных размещался военный госпиталь), позволяли окружить объект вечером незаметно и со всех четырех сторон. И все же…