Страж западни
(Повесть)

Тем временем поднятые по тревоге рядовые пехотной части, которая находилась тут же на площади наискосок от штаба, в казарме юнкерского училища, выбежали из ворот числом в 18 человек и открыли беспорядочную стрельбу из винтовок по чудовищной технической фигуре, которая стала медленно передвигаться вдоль фасада. Следующий удар был нанесен по окнам телеграфной комнаты. Пули не причиняли устройству никакого вреда… Здесь, пожалуй, самое неясное, самое темное и фантастичное место в описании этого происшествия. Часть солдат показала впоследствии, что внезапно все их винтовки вместо пуль стали выпускать фонтанчики разноцветной воды. Причем струйки начали бить не только из винтовочных стволов, но из прикладов, из подсумков, а у некоторых (например, у ефрейтора Аврина) даже из погон и фуражек. Цепь стрелков превратилась, на потеху сбежавшихся горожан, в феерическое зрелище из нескольких десятков больших и малых фонтанчиков (с подобными водяными номерами выступал в начале века известный японский иллюзионист Тен-Иши). Первым сумел преодолеть замешательство уже упомянутый выше ефрейтор Каллистрат Аврин, отбросив пришедшее в негодность оружие, он сделал шаг к железной махине и поднял в руке противопехотную осколочную гранату. На площади стало тихо. Только автомат продолжал равнодушно трещать мотором. Он как раз изготовился для нового удара (в корпусе самодвижущейся махины впоследствии был обнаружен двигатель внутреннего сгорания, снятый с фордовской легковой автомашины). В этот момент на крыльце штаба появился Алексей Петрович. Ефрейтор сорвал предохранительное кольцо и метнул снаряд под ноги механического атлета. Толпа еще ожидала сюрпризов, буханья хлопушки, например, но раздался самый натуральный взрыв, и железный Голем рухнул на мостовую. Оторванная нога чудища с металлическим грохотом покатилась по булыжнику… Алексей Петрович подошел первым. Под каблуками его сапог жалобно захрустело стекло. Из груди автомата торчали искореженные осколками листы железа. Кругом были разбросаны металлические внутренности современного Франкенштейна: свечи зажигания, поршневые цилиндры, трубки маслопровода. Из живота машины вытекал ручеек бензиновой смеси.

— Разойдись! — крикнул Алексей Петрович молчаливой толпе солдат и горожан.

(Все эти четверть часа, пока длилась ужасная сцена, унтер-офицер Пятенко держал комиссара под прицелом. И вот что любопытно: когда наконец Пятенко привел арестанта назад в бильярдную комнату, дверь импровизированной камеры оказалась взломанной и распахнутой настежь).

Караул потревожил в высокой траве живое черное кольцо. Гадюка, оцепенев на солнцепеке, не сразу услышала конские шаги и очнулась лишь тогда, когда Караул занес над ней ногу, обутую железом.

Тяжелое копыто не успело размозжить змеиную голову — гадюка, извернувшись, подпрыгнула из сухого чернобыла, стремительно обвилась вокруг его передней правой ноги, но не стала кусать, а только зашипела.

Тсссс…

Караул резко остановился, и нервная дрожь пробежала по его коже. Он почувствовал, что обречен, и, повернув голову, одиноким огромным глазом посмотрел на холодную ленту, которая обвилась над копытом. Гадюка медлила с роковым укусом.

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем окаменевший от страха беломраморный копь сделал первый шаг. Гадюка плотнее затянула черные петли вокруг плюсны. Какая-то неведомая сила сковала ее вечное желание кусать жертву, но стоило только жеребцу перейти на легкую рысь, как змея вновь зашипела, и Караул вернулся к осторожному шагу.

Конь шел к спасительной реке.

Его рот полыхал от жажды.

Его уши чутко слышали тонкое посвистывание воздуха в змеиных ноздрях — гадюка дышала мелкими ровными глотками. Прижав плоскую копьевидную голову, змея чувствовала, как пульсирует горячая кровь под кожей коня. Она тоже стерегла каждое движение Караула, встречая немигающим взором любой поворот лошадиной головы. Взгляд змеи страшен своей пристальностью, ее глаза не мигают, еще много тысяч лет назад змеиные веки срослись в прозрачное прикрытие наподобие стекла, которым закрывают часовой циферблат.

Несколько часов назад эта полуметровая гадюка выползла на солнце после линьки из мышиной норы. Измученная линькой, змея свернулась злой пружиной в сухом ковыле, неподвижно следя, как вокруг нее копошатся теплые комочки живых существ (змеи могут чувствовать тепло на некотором расстоянии). Из оцепенения ее вывела прошмыгнувшая рядом белобрюхая степная ящерица, змея опоздала с броском, но жадный толчок, от которого дернулось все ее тело, показал, что усталость прошла, что она полна прежних сил. Раскрутив лоснистые кольца, гадюка зевнула (змеи зевают) и устремилась по свежим следам пробежавшего поблизости зверька, брызгая в теплый воздух раздвоенным язычком и собирая крупицы легкого мускусного запаха.

Жирная полевка была укушена через несколько метров и тут же отпущена. Гадюка не хотела тратить впустую сил: ужаленная жертва далеко не уходит. Змея легко найдет ее по следу, который теперь станет пахнуть ядом.

Среди ядовитых змей гадюки обладают наиболее совершенным аппаратом для ввода яда. Ее два зуба плотно прижаты к нёбу, но стоит только змее открыть пасть, как зубы выскакивают в боевое положение, словно лезвия складного ножа. В стремительном броске гадюка накалывает жертву, и яд по каналу внутри зуба впрыскивается в кровь. У других видов змей яд просто стекает по борозде вдоль зуба и может разбрызгаться, поэтому жертву приходится кусать не один раз. Совсем не то у гадюки: обычно она поражает добычу с первого раза.

Змея выползла из густой травы на степную проплешину в чернобыле, где ее насквозь пропекало солнце… именно здесь ее и настигло конское копыто, от которого она сумела извернуться.

Тихий вечер в степи.

Терновый куст посреди полыни. Волны бурьяна и дикой конопли набегают на край дубового перелеска.

Низкое мохнатое солнце над горизонтом, как красноватое голубиное око. Его лучи уже не палят, а ласкают.

На белой конской ноге темнеет узкая лента.

Караул слышит свист иволги в туманной тисовой роще. Он чувствует близость реки.

Река уже была видна впереди, она пылала в закатных лучах млечно-малиновым светом. На другом берегу мерещился белый город, еще неясный как видение.

Отважный мотылек порхал невысоко над травой, он тоже мчался к реке, за которой маячила и его цель — раскрытое окно на втором этаже неказистого дома в Николинском переулке. Когда он перелетал над одиноким кустом бересклета, то угодил в стаю летящих навстречу репейниц. Заметив летучий и пестрый вал бабочек, мотылек сначала резко свернул влево, пытаясь обогнуть многокрылую стаю, но репейницы накатывались широким фронтом, и мотылек стремительно полетел к земле, стараясь прижаться к макушкам степных былинок. Репейницы были уже совсем близко. Стая мерцала на солнце радужным сонмом машущих крылышек. Мотылек только хотел приземлиться на стебель дикой конопли, вцепиться покрепче шестью лапками за опору, как ветхое облачко накрыло его: он закружился в живом листопаде, заблудился в летящей толпе. От игры пестрых крапин на бархатных крыльях рябило в глазах. Роскошные репейницы были похожи на веера, парчовые переливы их крыльев подчеркивали сирый наряд одинокого паладина. Кружась и толкаясь в кутерьме летуний, мотылек наконец просто сложил крылышки и упал в разнотравье. Еще несколько минут облачко репейниц шуршало над ним, пока не скрылось вдали, выронив несколько обессиленных страниц. Мотылек снова взлетел. Внезапно степная мурава оборвалась желтоватыми кручами речного берега. Заходящее солнце светило ему прямо в глаза, словно обдувало теплыми струями. Город с высоты полета виделся как бы скошенным к горизонту.

Мотылек был почти у цели.

На подоконнике, крашенном белой краской, пронзительно синеет прозрачная банка. Чистое стекло изнутри кое-где тронуто легкими мазками серебристой пыльцы с крыльев порхающей пленницы.

Тем временем Катенька Гончарова свернула с Архиерейской улицы в Николинский переулок, вошла в подъезд двухэтажного дома с мезонином и стала подниматься по узкой старой лестнице в ту уже знакомую нам холостяцкую квартирку, где жил ее любовник, недавний студент Киевского университета, ныне дезертир белой армии Аполлон Чехонин.