Страница 9 из 13
Всю зиму я продолжала ходить домой, потому что у меня дома лежала мама. Я утром ей согревала чайник с водой, приносила ее пайку хлеба, укутывала и уходила на сутки работать. В марте 1942 года мама умерла. Одна я ее похоронить была не в состоянии. У меня была еще тетка. Она сама была еле живая, но помогла мне завернуть маму в простыню и довезти на саночках до траншеи на кладбище. А обратно я ее саму еле-еле волокла.
Как я говорила, мы жили возле бани. При ней во дворе, как раз где мы жили, был санпропускник. Раньше туда пригоняли для обработки новобранцев, там еще кого-то. И вот у моей подруги умер отец. Его на ночь положили в этот санпропускник, в холодное место, для того чтобы приготовить к похоронам. И вот мы с ней встречаемся. Я шла с работы, а она на работу. Она в больших слезах шла. Я спрашиваю: «Сима, что случилось?» Она говорит: «А папу съели». Я спрашиваю: «Как съели? Папа же умер». А вот пока он в санпропускнике лежал. Там вырезали все мягкие места. Так что людоедство, конечно, было. А убивали, не убивали для этого – не знаю. Ходил слух, что убивали детей, что находили целые бочки соленых детских пяток. Вот это я слышала.
Город был завален снегом, который, конечно, никто не убирал. Ходили по узеньким тропиночкам. Одеты люди были во все, что было возможно. На ноги натягивали такие… Сделанные из рукавов пальто и сверху калоши. Ходили все закутанные. Лица черные. Только глаза смотрят.
В начале весны началась уборка города. На уборку мы должны были выделить, помимо основной работы, в определенные дни определенные часы. У нас была даже специальная карточка, в которой записывалось, сколько часов мы отдали для уборки города. Лом, лопата, фанерный щит, на котором таскали лед. Работали на тех улицах, рядом с которыми стояла больница. Весь город был убран и тогда же был пущен трамвай.
Еще мы ходили на заготовку дров: больницу же надо было отапливать. Для этого разбирали деревянные дома, стоявшие за «Русским дизелем». Вот лопата, лом, топор. Все: и хирурги, и сестры, и санитарки – все ходили ломать дома и заготавливать дрова для отопления отделения. Каждое отделение заготавливало для себя дрова. А еще мы ходили на Поклонную гору заготавливать торфяные кирпичики. Туда, правда, мы ездили уже на трамвае. Была определенная норма. Если во время работы увидишь самолет, то и ложись прямо в торфяную жижу. Они видели, что тут копошатся, работают, вот и бомбили.
Когда появилась свежая травка, началась и новая жизнь. Мы стали собирать всю траву. И крапиву, лебеду, подорожник. Любая трава шла в пищу. Вот возьмешь эту травку, порубишь тяпочкой, сделаешь лепешку, положишь на «буржуйку» и ждешь, когда она пропечется. Потом с удовольствием ешь.
Ну а потом город превратился в огород. Стали сажать, что можно и где можно. Сажали капусту и корнеплоды. Все старались пустить в дело, потому что знали, что ждет голодная зима. Огороды были и частные, и от организаций. Никакой охраны не было. Может быть, кто-то и воровал, но я что-то в войну воровства не видела.
Радио в Ленинграде почти не говорило. В основном оно включалось, когда передавались сводки с фронтов. Каждый раз, когда радио включалось, все бросались к нему. Слушаешь во все уши: какой город освободили, как продвигаются войска. После девяти часов вечера радио отключалось и никогда ничего не говорило. И вот, кажется, 19 января 1943 года я уже собиралась ложиться спать, в одиннадцать часов слышу, что радио, кажется, заговорило. Я подошла поближе, смотрю, да, говорят: «Слушайте извещение». Слушаем. И вдруг начали говорить, что прорвали блокаду. Ух! Мы тут выскочили. У нас была коммунальная квартира, четыре комнаты. И мы все выскочили, закричали, заплакали. Все такие были радостные: блокаду прорвали! После прорыва стало еще легче. Начали выдавать и крупу, и мясо, и сахар, и соль, которая очень ценилась. Если в первую зиму мы сожгли всю мебель, то во вторую с дровами было легче. Даже на работе выдавали в виде поощрения. Я тоже получила два бревнышка, которые привезла домой на санках. Других премий и поощрений не было. Только письменные благодарности, заносившиеся в трудовую книжку.
В течение всего времени, пока я работала в больнице, мне платили очень маленькую зарплату – 210 рублей. При этом еще были займы в фонд обороны. Эти займы были со слезами на глазах, потому что и так получали мизер, а надо было еще подписываться. Но подписывались, не отказывались. Хоть и сопротивлялись немного, но надо помогать фронту. Правда, на деньги мало что можно было купить: билеты в кино и театр, почтовую открытку. С рук можно было купить продукты, но, например, буханка хлеба стоила 100 рублей.
Летом 1943 года мы одними из первых получали медали «За оборону Ленинграда». В большом зале исполкома на проспекте Карла Маркса было большое стечение народа. Каждого вызывали по фамилии. Вручали медаль, жали руку. Вдруг я слышу свою фамилию. Я и пошла, подхожу, говорят: «Николай Иванович». Я говорю: «Я не Николай Иванович, я Нинель Ивановна» (рассказывает, улыбаясь). Они плохо прочли. Там было написано Нинель Ивановна, а они прочли Николай Иванович. Это было смешно. Мы тогда все же улыбались, чему-то радовались. Не все же ходили хмурые. Мы ходили в кино, мы ходили в театр – все это работало даже в самые тяжелые дни. Сперва ходили в кинотеатр «Гигант», потом его закрыли и там разместили солдат. Стали ходить в кинотеатр на Невском. Был такой кинотеатр «Титан», в нем работала музкомедия.
В своей больнице я проработала до начала 1944 года. 21 января меня призвали в армию. Это произошло очень просто. Я пришла с суток, а дома меня ждала повестка. Я отдохнула, а потом встала и пошла в военкомат, показала повестку. У меня отобрали паспорт и сказали явиться 21 января. Я пришла на работу и говорю, так, мол, и так, меня берут в армию. Заведующий отделением говорит: «А где ты была? Почему ты не пришла ко мне? Мы бы броню положили, потому что нам самим нужны работники. У нас некому работать. Ну уж дело сделано. Паспорт отобран. Теперь назад пятками не пойдешь».
27 января произошло освобождение Ленинграда от блокады. Сейчас говорят: «Снятие блокады». Но снимает тот, кто накладывал, то есть если бы немцы сами ушли, то это было бы снятие блокады, а так мы сами освободились. Я все время про это говорю. Один раз, выступая в школе, сказала, а мне ответили, что это неважно. Нет, важно. Здесь все-таки надо помнить. Когда говорят снятие блокады, то мне режет ухо.
Интервью и лит. обработка А. Чупрова
Меркин Зиновий Леонидович
Меркин Зиновий Леонидович
В понедельник [23 июня 1941 г.] со школьными и дворовыми ребятами снова пошли записываться. Кто был постарше, у того приняли заявление. Передо мной стоял мой одноклассник Андрюшка Брылев, он был старше меня на месяц. Его спрашивают, с какого он года. Он ответил, что с 24-го. Ему говорят: «Ну, мы тебя потом вызовем». Я думаю: «Ага, ну так не пойдет!» И сказал, что я с 23-го. Андрей на меня смотрит, глаза выпучил – он-то знает, что он старше меня. Капитан говорит мне: «Пишите заявление». Я написал заявление, и 3 июля меня вызвали в военкомат. Направили нас в Новочеркасские казармы. На правом берегу Невы, где сейчас мост Александра Невского, стояли четыре каменных здания, остальные были деревянные. В одном из каменных зданий располагалось, кажется, Арктическое училище. В левое крыло этого училища нас, человек 300–350, перевели из Новочеркасских казарм. Вот на этой площадке, где сейчас расположен пандус моста Александра Невского, мы маршировали, учились владеть оружием. Направо, по Новочеркасскому проспекту, нас водили куда-то далеко на стрельбище. Я отстрелялся очень хорошо, потому что уже имел опыт. Восемнадцатого июля мне выдали винтовку «СВТ», тридцать патронов и две гранаты «РГД» с оборонительными рубашками. Обмундировали нас очень хорошо, но не для лета, а лето тогда было жаркое! Я получил сапоги, синие суконные галифе, суконную гимнастерку защитного цвета, очень тяжелую шинель с большим ворсом, пилотку, ну и все, что полагается. Конечно, выдали противогаз, лопатку. Котелки у нас были по одному на двоих, касок и «смертных медальонов» у нас не было. Лично я за войну медальон никогда не носил, да и каску надевал один или два раза.