Страница 10 из 13
Нас послали как пополнение к 4-й дивизии народного ополчения в третий полк (впоследствии – 86-я сд 330-го сп).
От Варшавского вокзала нас довезли до станции Веймарн, дальше шли пешком. А потом была какая-то узкоколейка. Мы сели на какие-то платформы, и паровозик тянул, тянул нас куда-то дальше. Тут нас обстреляла артиллерия, мы повыскакивали с платформ, и началась эта катавасия: в первом же бою попали в окружение, прорвались из одного – попали в другое. По дороге ходит немецкая танкетка, а мы, как бараны, боимся перебежать дорогу. Наконец найдется один смелый, перебежит, за ним мы бежим, как стадо.
По-моему, это было под Ивановским, или Старый Сап это был – не помню, но еще до окружения. Мы там были рядом с Кировским пехотным училищем, занимали оборону. Помню, мельница какая-то была. Моя «СВТ» отказала и превратилась в обычную палку. Мне пришлось ползти метров двести – там лежал убитый политрук. Я полз к этой мельнице, чтобы взять у него винтовку. Оказалось, это был карабин, и еще я взял его «ТТ». Какая у нас была задача, я не знаю. Была команда: «Вперед!» Команды отходить не было, отходили сами. Тогда не было окопов, а рыли – каждый себе – ячейку: два метра длиной, полметра глубиной и полметра шириной – все, как гроб. Никакой нашей техники я не видел. Немецкие танки были. Тогда в основном у них были легкие танки, тяжелых я не видел, но нам достаточно было и этого, нам же нечем было против них воевать!
Когда немцы нас прижали, все лишнее мы бросили. Я избавился от противогаза, шинели и вещмешка. За все это время кухни я не видел, мы получали только сухари. Когда выходили из окружения, то питались – кто чего найдет, на полях рвали морковку, капусту. Картошку не собирали потому, что боялись разводить костры. По пути встречалось много брошенных домов, в них тоже попадалось съестное. Количество людей в нашей группе постоянно менялось, было и по двадцать человек, было и по триста. Солдаты были из разных частей. И артиллеристы были, и танкисты без танков, да много, много было разных. Куда мы выходили, я не знаю. Нас вели сержанты и старшины, куда они нас вели, туда мы и шли, как бараны. Многие сдавались в плен, очень много сдавалось в плен, почему, я не знаю. Но были такие, которые бросали оружие, были и такие, которые переходили и с оружием. Было всяко. Мало того, что сами уходили, других тащили, тех, кто не хотел, и такое было. У меня мысли о сдаче не возникало: во-первых, я знал, как немцы относятся к таким, как я. До войны тоже проходила кое-какая информация: была такая «Коричневая книга», я ее читал. Кое-кто думал, что немцы будут хорошо относиться к пленным, а я знал, что мне все равно пощады не будет. Во-вторых, был все же патриотизм. Мальчишки, как я, были патриотами. Сдавались люди постарше, обремененные семьей, думали: «А может, выживем, а чего мы будем воевать за эту власть?» У многих были в семьях репрессированные, многие были против колхозов, всякие люди были. Немцы разбрасывали с самолетов листовки, бросали дырявые бочки, чтобы пугать нас. Нас не преследовали. Против крупных подразделений немцы, конечно, выставляли заслоны и громили их, а на мелкие группы внимания не обращали. Карт у нас не было, в населенные пункты мы не заходили и двигались в основном по ночам. Вышли мы где-то под Кингисеппом, город был уже занят. Для прорыва была собрана большая группа – человек шестьсот-семьсот. Прорывались по окраине Кингисеппа, я был ранен пулей в левую часть груди с переломом угла лопатки, пуля прошла около сердца. Сначала я как-то двигался, вероятно, держался на характере, а характер у меня был!.. После того как вышли к своим, я уже ничего не помню. В Копорье нас погрузили в эшелон и привезли в Ленинград, там – в Александро-Невскую лавру, где оказали первую помощь, а потом – в институт акушерства, там я и лежал. Госпиталь был громадный. В нашей палате лежало семь человек, все «грудники». Помню, ходячие раненые принесли с Бадаевских складов патоку вместе с землей, рассказывали, что там все сгорело. В госпиталь я поступил 22 августа, а выписался числа десятого октября. Числа семнадцатого мне нужно было явиться в «распред» на Фонтанку, 90. Вот я явился туда, меня раздели на комиссию. Там спрашивают: «У вас есть, где здесь жить?» Я отвечаю, что да, я питерский, живу с мамой. Они говорят: «Ну вот, получите паек и на две недельки домой». Так я три или четыре раза ходил «на две недельки», пока у меня все не заросло. Кажется, в конце февраля 1942 года пришел покупатель из 70-й стрелковой дивизии (впоследствии – 45-я гвардейская сд) и забрал меня с собой. Самые страшные дни блокады я провел дома с мамой. У нее была карточка служащей, конечно, это не иждивенческая, но тоже совершенно не достаточная для выживания. Спасались мы благодаря сделанным впрок запасам и моему пайку. В госпитале мне сказали: «У вас задето легкое, поэтому надо бросить курить». Раз надо, я и бросил. Мне в день полагалась по пачке папирос «Звезда» – были такие хорошие папиросы. Каждый день мама ходила на Кузнечный рынок и меняла папиросы на хлеб. Конечно, организм у меня был ослаблен, но по сравнению с другими – все же более-менее.
В 70-й дивизии я служил во взводе разведки артиллерийского полка, которым командовал Кадацкий. Сперва был рядовым, а потом присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром отделения. Я еще не совсем поправился и поэтому только значился разведчиком, а пока посадили на телефон при штабе. Дивизия стояла во втором эшелоне. Наше подразделение располагалось в Рыбацком. Приказ № 227 «Ни шагу назад» нам прочитал политработник, мы пропустили его мимо ушей. Это был обыкновенный приказ, для меня он ничего не давал потому, что я знал, что я должен делать – вот и все. У нас была такая организация «Смерш», они часто вызывали и спрашивали: «Что у вас говорят? Расскажите, пожалуйста, какие у солдат мнения, разговоры?» Я говорю: «Нормальные». В общей массе, конечно, были такие люди, но были и другие люди: если они видели, что кто-то переходит к немцам, так они по этим, своим же товарищам, стреляли. Особенно это было в 1941–1942 годах, а с 1943 года, особенно после Курской битвы, все было уже наоборот. Изменилось мышление у солдат, они поняли, что тоже могут побеждать. Вероятно, обстоятельства толкают людей, которые не очень уравновешенные, не очень преданные. Им безразлично, что, чего и как, они согласны на все, лишь бы сохранить свою драгоценную жизнь. А есть люди другие, перед ними одно – долг. Вы знаете, такое слово было: «надо», так вот люди жили и таким словом – «надо». Я лично вот такой товарищ, который слушал, что такое «надо».
С 25 на 26 сентября 1942 года мы переправились через Неву и высадились на вторично захваченный «Невский пятачок». Переправлялись на различных плавсредствах. Лично я переплывал Неву на плоту, на нем нас было не больше десяти человек. У самого берега в нас попали, но тут было уже мелко. Наверно, были жертвы, но меня не задело. Выбрался на берег, здесь недалеко под оставшимся фундаментом было вырыто укрытие, где расположился наш командный пункт. Я почти никуда не ходил, а все время сидел на телефоне в этом «бункере». Постоянно шли сильные обстрелы, 14 октября произошло прямое попадание. Придавило и меня, и Кадацкого. Я потерял сознание, но нас откопали. У меня была тяжелая контузия и балкой хорошо приложило по спине, я ничего не соображал, не мог двигаться, меня рвало. Перекосило лицо, кружилась голова, и при этом я ничего не слышал и не мог говорить. Помню только, что когда меня принесли к Неве, то там, под берегом, в ожидании переправы, лежало очень много раненых. Как меня переправили на правый берег, я не помню. Я начал понимать, что происходит вокруг, только когда наш санитарный эшелон проезжал город Мичуринск. А где я был до этого, как меня перевезли через Ладожское озеро, не помню.
Интервью и лит. обработка А. Чупрова
Федотов Василй Петрович
В июне 1941 года я был в отпуске. Пришел с отпуска в воскресенье, а 22-го война началась.