Страница 73 из 75
Он выделял два основных момента, определивших стремление русской государственной власти «пересадить на нашу почву чешское сокольство»: проигранная Русско-японская война и революция 1905–1907 годов. «Отнести проигранную войну не на счет внутреннего государственного нестроения, не на счет пропасти, веками образовывавшейся между властью и населением, а на счет технических недостатков армии и, в частности, недисциплинированность контингента, поступающего в войска, – было так заманчиво и просто», – разъяснял автор книги. Отсюда, по его словам, и явилась «мысль милитаризовать население – подготовлять будущих солдат с детского возраста». Однако, подчеркивал Кузьмин-Караваев, еще более значимым оказался для правящих «верхов» другой момент: «Как только погас революционный взрыв, власть поставила себе стародавнюю задачу: „Вырвать крамолу с корнем“. Революция получила объяснение в недостатке патриотических чувств населения, в либерализме науки, в увлечении молодежи несбыточными идеалами, в кознях инородцев и особенно евреев», а в результате был найден «заманчивый своей простотой и своим удобством» способ решения проблемы – «Привить патриотизм, хотя бы казенный». «Надо парализовать работу мысли работой мускулов… Надо отделить господствующую народность и показать ей, что иноплеменное население – ее непримиримый враг. Почему не покрыть всего этого славянской национальной идеей? Почему не использовать сокольство?» Такова была, по мнению автора книги, логика властей, опиравшихся в реализации данной идеи на черносотенные элементы – «союзников и националистов». «Признаки сосредоточения на гимнастике всего внимания лиц и учреждений, направляющих русскую педагогику, уже есть налицо. Гимнастика культивируется с лихорадочной поспешностью… Школа раскрыла двери для унтер-офицера в роли учителя гимнастики и „насадителя“ патриотизма и милитаризма… Служебной аттестацией педагогически-административного персонала, обеспечивающей получение высших назначений, сделалась постановка не учебного дела, а гимнастики», – характеризовал Кузьмин-Караваев «новый» курс Министерства народного просвещения. В стране, где уровень образования и так низок, подъем его и вовсе остановится, – предвидел он последствия «заботы о физическом развитии за счет заботы о развитии умственном».
В книге рассматривалась и противоположная тенденция использования национальной идеи в России: стремление прогрессивной общественности найти почву, на которой идея русского национализма и славянского единения могла бы получить «здоровое развитие». Цель организаторов Общества славянской взаимности (в Петербурге) и Общества славянской культуры (в Москве) Кузьмин-Караваев видел в установлении «тесного общения между славянами в вопросах науки и литературы и в делах промышленности и торговли». Однако он обращал внимание на безуспешность попыток «пробить брешь» в пассивности, с которой русская общественность воспринимала идею славянского единения: «Никто против идеи не спорит. Все признают ее значение, а равно возможность и пользу приложения в области культурно-хозяйственного общения, но в то же время все общественные силы от нее сторонятся». Объясняя эту на первый взгляд парадоксальную ситуацию, автор выделял два момента: «Национальная идея в России дискредитирована. Она слишком захватана нечистыми руками… А самое главное – она не покрывает наших русских больных вопросов, она стоит от них в стороне… Во всем своем, еще не вполне постигнутом, величии встали социальные проблемы. Возможно ли отдаваться на служение идее, которая не только ни одного из мучительно-больных вопросов не разрешает, но которую прилагают для обострения боли?»
«Для пересадки чего бы то ни было и куда бы то ни было необходимо единство условий почвы, поливки, ухода и питания. То, что выросло в Чехии на почве протеста против чужеземного владычества и что питается незавершенным возрождением, того нельзя использовать в России ни справа, ни слева. Для чехов славянская идея – реальнейшая из реальных. Для нас она – в отвлеченной выси…» – резюмировал публицист.
Патриотическая позиция Кузьмина-Караваева, ярко проявившаяся в период Первой мировой войны, не изменила его взглядов на проблему национализма. Он участвовал в деятельности организаций, занимавшихся сбором и распределением пожертвований на нужды военного времени. В июле 1914 года на Московском съезде уполномоченных губернских земств, созванном для организации Всероссийского земского союза, он был избран председателем ревизионной комиссии этого объединения. С августа 1914 года Кузьмин-Караваев (вместе с М.М. Федоровым) представлял Петроградскую думу во Всероссийском городском союзе помощи больным и раненым воинам. Кроме того, он входил в состав Центрального Военно-промышленного комитета. Откликаясь в «Вестнике Европы» на десятилетие Манифеста 17 октября 1905 года, публицист объяснял «неюбилейное» настроение общественности несбывшимися надеждами, признавал закономерность образования Прогрессивного блока в IV Думе. По его словам, в течение десяти лет даже частично не были реализованы «слова Манифеста о незыблемых основах гражданской свободы „на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов“».
Кузьмин-Караваев приветствовал свержение самодержавия в феврале 1917-го, в мае того же года был назначен Временным правительством сенатором первого департамента Сената. Свидетель разрастания анархии в стране с февраля до октября 1917 года, авторитетный общественный деятель пытался противодействовать этому процессу. Еще в конце мая он обратился в газете «Утро России» с «открытым письмом к министрам-социалистам и членам исполнительного комитета С.Р. и С. депутатов», выступив в защиту кронштадтских офицеров, арестованных в первые дни революции, в период стихийных самосудов и расправ «низших чинов» над неугодными командирами. По сведениям Кузьмина-Караваева, спустя три месяца под арестом продолжали находиться 80 человек. «О них то пишут, то говорят, то молчат. Больше – молчат, – описывал Кузьмин-Караваев нетерпимую, по его убеждению, ситуацию. – Но молчат только из трусливой жалости к себе… А они страдают в кишащих паразитами и крысами карцерах, спят на досках, голодают… И это длится уже скоро три месяца. Их мучают, их унижают, над ними издеваются. К ним врываются и днем, и ночью для обысков вооруженные солдаты. Обходя помещения, солдаты, их вчерашние подчиненные, им, офицерам, командуют: „Смирно, покажи свою рожу“… Арестованные офицеры сознают, что находятся в положении полного бесправия. У них свежи воспоминания, как из камер брали их товарищей и уводили для расстрела. Каждое внезапное появление солдат вызывает в них содрогание и ожидание смерти. „Многие психически заболели^.. „Были случаи самоубийств“… В печати появилась жалоба, поданная офицерами, находящимися в кронштадтской следственной тюрьме. „Пища, – пишут несчастные, – столь дурного качества, что часто есть ее совершенно невозможно. Между тем передача съестных припасов строго воспрещена. Помещение отвратительное, ужасно сырое, всегда переполненное сверх нормы“… Свиданий с родными сначала не разрешали вовсе. Теперь свидания допускаются раз в неделю. После первого дня свиданий толпа матросов „грозила перебить тюремный персонал и арестованных“. Толпа только тогда успокоилась, когда ее делегаты произвели в тюрьме обыск в переданных съестных припасах и ничего не нашли. Арестованные производят все черные работы по уборке помещений, иногда также канцелярии и помещения команды. При этом „караул нередко издевается над работающими офицерами“. Политические содержатся вместе с уголовными. Больных в арестантский лазарет отправляют неохотно. И всем этим физическим и нравственным мучениям подвергаются люди, из которых 95 процентов не знают, за что и на каком основании они сидят в тюрьме: им никакого обвинения не предъявлено. Отбывающих судебный приговор среди заключенных нет ни одного… Местная следственная комиссия офицерских дел совершенно не разбирает. На все заявления и прошения комиссия отвечает презрительным молчанием».