Страница 37 из 53
Но для удобства вся труппа объяснялась между собой по-русски - кто хуже, кто лучше, но говорили все. Пришлось выучиться и Берте. Но проблем особых не возникло - языки были, пожалуй, единственным, что давалось Берте легко. Школьный французский схватывался на лету.
Лиза замечательно пела - и взялась учить этому Берту. Вот эта затея показалась девочке полностью лишённой смысла. Как можно научить петь? Голос либо есть, либо нет его. А её слабый, сорванный той далёкой зимней ночью в грюнвальдском поле голосок уж совсем не был пригоден для пения. Но спорить с Лизой было невозможно.
“Понимаешь, весь наш мир - это ритм. День-ночь, зима-лето, вдох-выдох… Человеческое сердце бьётся в ритме, и пока есть этот ритм, человек жив. В человеческой речи тоже есть ритм. Но он сбит, несовершенен, и мы почти его не слышим. Высший ритм человеческой речи - это стих. А высший ритм мысли и бытия - это музыка. Она понятна каждому. В песне то и то сливаются. И это - Гармония.”
Русский язык, пение, акробатика (потом у них с Энрике уже был собственный номер)… Времени вспоминать о той подворотне не оставалось совсем.
Была ещё одна причина, по которой Берту взяли в труппу.
Ни одно представление цирка не обходилось без музыки, и музыкальные инструменты ценились на вес золота. Буквально за несколько дней до того, как Энрике привёл Берту, Яшка-скрипач приволок откуда-то синтезатор. Где стащил - не сказал…
В монастыре Берта училась играть на фортепиано под руководством суровой сестры Беттины. Та признавала единственный метод преподавания нотной премудрости - широкую деревянную линейку, которой лупила по неправильно поставленным рукам. Но Берта не бросала музыку, хотя занимались добровольно. Не бросала по закону страсти - ибо это была страсть.
Как бы там ни было, а умение Берты пришлось кстати. Она занималась озвучкой многих выступлений - когда была возможность пользоваться электричеством. А была она далеко не всегда. Денег иногда и на жильё не хватало, не то что на помещение… Что ж поделаешь, глупо было ждать от бродячего цирка какой-то прибыли.
Заринка…
Ну, звали-то её как-то иначе, но это не имело значения. В первую очередь, для неё самой.
…Ей было двадцать два года. Заринка родилась в Молдавии, рано осиротела и осталась в деревне, на попечении у сильно пьющих родственников. Девочкой особенно никто не занимался, а лет в четырнадцать её так сильно избили, что она попала в больницу. Родственников лишили опекунства, а Заринку должны были отправить в детский дом. Но в детский дом не хотелось, и, не дожидаясь выписки, Заринка из больницы сбежала.
Прежнее имя, вместе с прежней жизнью, она решила забыть накрепко и взяла себе новое. Почему-то приглянулось имя дочери индейского вождя из книги Джека Лондона “Сын волка”, невесть как попавшей в её палату…
Куда только не забрасывала Заринку жизнь! Привела даже раз в цыганский табор, где девушка и задержалась надолго. Хоть и была она для цыган “гадже” (“чужая”, то есть), но даже в таборе её вскоре полюбили. Да и кто бы её - такую! - не полюбил?..
В каком-то смысле она была даже необычнее Лизы. Что ведь она такое была, в сущности? Девочка из трижды неблагополучной семьи, беспризорница, такая же, как Берта, как Энрике… Чего только ей ни приходилось видеть! Жестокость, бесчеловечность, озлобленность… Но в ней самой всего этого не было ни на грош. А была только чистая радость бытия, интерес к миру и любовь к людям. Этого Бог ей отсыпал полной меркой. Хотя вряд ли Заринка слышала о Боге…
Когда ей пришло время табор покинуть, вместе с Заринкой ушли трое: Яшка, Зойка и конь Орлик. Ещё “ушла” Яшкина скрипка и неизвестно, чья гитара, которая досталась Заринке от цыгана, научившего её играть. Краденая, верно.
Таким составом они и выступали на улицах Венгрии, по которой тогда кочевал табор. Там они и встретили Лизу.
Яшка…
Берте с первого взгляда не понравился этот ладный, крепкий, чернявый парень с чёрными разбойничьими глазами. Он окинул новенькую оценивающим взглядом и, ухмыльнувшись на её растерзанное платье, бросил:
- Приютская? Что, не устерегли монашки?
Берта, конечно, ничего не поняла. Зато понял Энрике, и дело чуть не кончилось дракой.
Одеждой с Бертой поделились - кто чем. А через несколько дней к ней пришёл Яшка и принёс (вопрос - откуда?) длинное чёрное платье с люрексом и чёрный шёлковый платок, вышитый бисером. Берта никогда такой красоты не видела…
- Danke schön, - а что ещё она могла сказать?
- Ты это…извини, - по-русски Берта тогда ещё не знала. Но всё ведь и так было понятно…
Зойка…
Она, казалось, вся состояла из острых углов - скулы, плечи, локти, бёдра, колени… Естественно, цыганка, но, глядя со стороны, ещё и подумаешь.
Густые чёрные волосы - но коротко обрезаны. Смуглая кожа - но сквозь неё просвечивает болезненная бледность. Чёрные глаза - но блестят как-то жидко и холодно. А приглядеться - и не чёрные они вовсе, а тёмно-серые. Губы, тонкие и бледные, всегда плотно сжаты.
С Зойкой Берта познакомилась на следующий день после своего прихода в этот “дом на колёсах”, как, посмеиваясь, именовала его Лиза.
Знаковым моментом было то, что цыганку Берта сначала не увидела, а услышала. Поднималась на второй этаж по продуваемой сквозняками лесенке и…застыла посередине. В комнатушке справа кто-то пел - и, Боже мой, что это была за песня! Будто отчаянно рвалась в небо раненая птица - а улететь не могла. Будто в клочки рвалась душа - а всё без толку…
Зойка много чего ещё потом пела Берте - в лице девочки она нашла самого благодарного слушателя. И чем больше Берта слушала, тем яснее понимала: т а к о м у не научишься. С такой песней в крови надо родиться. Ибо всё там было: и дорога дальняя, и застолье весёлое, и тоска-кручина, и звон монистовый… И не важно, что слушающий по-цыгански не понимает.
Никита…
Его Берта увидела позже всех. Тихий, незаметный белорус вообще редко привлекал к себе внимание. А уж в такой компании и подавно…
Когда Берта узнала, что собственно труппа началась как раз со встречи Лизы и Никиты, то очень удивилась. Что могло быть у них общего? Лиза - яркая, как внешне, так и внутренне, способная найти общий язык хоть с европейцем, хоть с зулусом - но и вспыльчивая, взрывная. И Никита - светловолосый и светлоглазый, который мог молчать сутками, и уж тем более никто никогда не слышал, чтобы он на кого-нибудь повысил голос.
Единственный раз Берта слышала, как Никита ругался с Лизой - это перед их “последней гастролью” в Среднюю Азию. Он кричал, чтобы она и думать не смела туда ехать. Но Лиза, как всегда, сделала по-своему. Прав оказался Никита…
Сперва Берте казалось, что Никита никакого отношения к творчеству вообще не имеет. Он плотно занимался бытом. Тоже важно. Поиск жилья и, собственно, условия проживания; ремонт вечно ломающегося фургона-развалюхи, который ещё кто-то и водить должен (Яшка умел управляться разве что с лошадьми); настройка немногочисленных музыкальных инструментов… Руки его вечно были чем-нибудь заняты. Руки мастера… Любая, казалось бы, безнадёжная вещь, от неисправной проводки до Заринкиной гитары, под его чуткими пальцами начинала работать.
Берта старалась помогать Никите, чем могла. Аккуратность и педантичность всегда были ей присущи, где бы она ни жила и чем бы ни занималась. И потом - с Никитой было проще. Двух десятков свежевыученных слов Берте хватало, чтобы с ним объясниться. С человеком, понимающим бессловесные вещи, договориться всегда легче.
Вскоре Берта поняла, что у Никиты в жизни была только одна страсть - музыка. Он обладал странно обострённым восприятием звука - может, патология, может, гениальность? Потому больше слушал, чем смотрел или говорил. Потому и инструменты оживали в его руках - даже мёртвые. Берта помнила его коллекцию самодельных дудочек, каждая со своим голосом, - истинное рукотворное чудо. Особенный бубен, с которым непременно выходила плясать Зойка. Старинную лютню, неизвестно, где Никитой раздобытую и любовно отреставрированную. Он звал её - “моя Джульетта”. Потому что “маленькая и влюблённая”…