Страница 22 из 33
В тот день Сириус зацепился ухом за какую-то новый звук, будто бы знакомый, но почти позабытый. Едва уловимый, он поселился в неприметном уголке третьего этажа, который уже много лет обходили стороной. Туда-то Блэк и поднялся.
…Эта музыка бесила, раздражала, но оторваться от неё было невозможно. Всё это Сириус понял, пока шёл по т о м у с а м о м у коридору. Едва ему удавалось уловить хоть какую-то мелодию, как она срывалась в неузнаваемую вариацию, в которой по-прежнему звенели отголоски предыдущих музыкальных фраз. Просто голова кружилась — от невозможности разобраться и ещё от непонимания, что же с ней делать, с этой музыкой? Танцевать невозможно, напеть - трудно. Даже напиваться под такой звуковой ряд — и то бессмысленно. Не получится — эта музыка сама, как вино или что похуже: отвлечёт, завлечёт, заманит в такие дебри, что сам в себя не вернёшься. Сириус почему-то вспомнил, как в юности они с Мародёрами баловались магловской травкой. Лихо это было и весело.
Под воспоминания молодости мелодия смолкла. Облегчение и разочарование постигли Сириуса Блэка. Ненужные мысли, отпустившие его, всё же были притягательны.
Берта сидела в полной тишине, странно неподвижная и поникшая. Сириус ощутил неясную неловкость, будто влез во что-то очень личное. Он честно не знал, что ему делать сейчас, что говорить. Может, стоило бы просто уйти, не говоря ни слова?
Он подошел к ней совсем близко.
- Страшно давно оно не играло, - Сириус вспомнил, что т о г д а мать чуть не выбросила инструмент из окна. Отец не дал, но из гостиной фортепиано убрали. Чтобы глаза не мозолило.
- Почему? - с трудом проговорила Берта, не поднимая головы, Сириусу только показалось, что голос ее звучит сдавленно, она же не совсем бегло говорила по-английски.
- После того, как погиб мой брат, в этом доме стало не до музыки, - Сириус сказал это, совершенно не думая, без всякого умысла, но реакция последовала мгновенно. Поднятые на него, очень светлые, широко раскрытые глаза — сочувствие, печаль, немой вопрос так причудливо смешались в этом взгляде, что впечатление он произвел совершенно невыносимое. Сириус отвернулся.
- Что это? - кивнул он на кучку смятых листков, лежащих на инструменте, и начал перебирать их — лишь бы не смотреть в эти невозможные глаза.
Это оказались рисунки. И всю их необыкновенную притягательность Сириус ощутил, как только взял в руки первый листок. И ведь совершенно непонятно, в чём тут дело! Бумага — простая, едва ли не обёрточная, орудие творчества — наверняка плохо заточенный огрызок карандаша… И суть даже не в правильности линий, а вот…просто прикасается к листу бумаги правильный человек — и оживают под его рукой неподвижные черты. Смеются искристо-голубые глаза девушки, рыжим золотом отливают её волосы — и ты забываешь, что никаких красок здесь нет, только серые линии карандаша.
…Тихо и внимательно смотрели на Сириуса со смятого листка бумаги две пары живых глаз. Нет, лица тоже там были, но бледные, чуть размытые, будто и неважные вовсе, и только глаза прорисованы чётко и точно. Два лица — молодое мужское и девичье, почти детское — очень схожие (может, только за счёт техники рисунка): лёгкие светлые пряди волос, светлые же глаза, тонкие черты, едва намеченные, словно готовые исчезнуть, раствориться в солнечном свете. Ведь это яркие лучи солнца делали изображение нечётким. Свет угадывался на рисунке так же ясно, как если бы художник пользовался акварелью, чтобы его обозначить… Кажется, девушка держала в руках букет цветов, и почему-то сразу было понятно, что лепестки хранят оттенок её глаз. И глаза эти — с прозрачного, пронизанного солнцем лица, из солнечно-цветочной благодати — смотрели серьёзно и сосредоточенно, почти печально, почти взыскующе. Контраст этот был нестерпимым, ещё и потому, что рядом этот взгляд дублировал похожий — но более внимательный, более земной. Глаза ангела и глаза человека.
Сириус не выдержал и отложил листок в сторону. Какой же мастер сумел так пригвоздить разум и сердце зрителя к какому-то беглому наброску! Какой-то особый вид магии? Сириус знал живопись только по фамильным парадным портретам в тяжёлых дорогих рамах, и эти роскошные полотна нимало его не трогали.
…Далее следовало множество копий с одного и того же оригинала. Причём оригинал сидел сейчас в двух шагах от Сириуса Блэка. Надо сказать, что в своих портретах, зарисовках, набросках, силуэтах художник здорово польстил Берте. Та, нарисованная, сводила с ума змеистыми чёрными косами, льдисто-холодным взглядом из-под полуопущенных век, красивейшими руками. Да уж, влюблённые глаза и серую мышку способны преобразить в королеву… Перебирая листы, Сириус мысленно присвистнул и быстро отложил один из них. Долго рассматривать невесту друга в таком…э-э, смелом ракурсе явно не следовало.
Последний рисунок был непохож на все прочие — но тем и привлекал. Резкий и жёсткий росчерк скорого карандаша. Никаких деталей. Только злая хватка опытного глаза, выделяющая сразу главное. И вот уже вспорхнула на острые плечи крылатая шаль, запрокинуто в небо экстатически прекрасное лицо, полыхнула складками и оборками цыганская юбка, изломанно застыли руки в напряжённо сгустившемся воздухе — быть может, менее красивые, чем на других рисунках, но более выразительные.
- Это Зойка, - пояснила Берта, заметив, видимо, что Сириус как-то уж слишком долго и внимательно разглядывает рисунок.
- Зойка? - нелепо переспросил Сириус, совершенно потерявшийся в веренице незнакомых лиц.
- Ну да. Цыганка. Здорово танцевала. Никто так не умел.
За короткими, скупыми фразами, произнесёнными трудным придушенным голосом с сильным акцентом, Сириус уловил только прошедшее время.
- А теперь?
- Теперь — нет. Их, - движение головой на ворох опавших с фортепиано листков, - никого нет.
- Что-то случилось?
История о том, что случилось, была яркой, очень красивой, переливчатой — и так же безысходно, по-абсурдному страшной. Увлечься и потеряться в ней можно было легко. Бездны всегда притягательны. А здесь всё было настолько вне логики и разума — праздничное начало и жуткое окончание. Впрочем, чего еще ждать от цирка?.. Но мысль о том, что можно жить и так, мимо житейских формул, странствуя и сверкая, а погибать — не во имя чего-то, а просто так, показалась на диво соблазнительной человеку, который больше всего на свете любил свободу. Кроме того, жизнь самого Сириуса так часто протекала вдоль берегов бреда, что в фактическую часть изложенного он поверил безоговорочно.
- А ты тоже танцевала?
Берта слабо улыбнулась.
- Нет. Я играла, - кивок в сторону клавиш.
- И, наверное, пела…
- У нас все пели.
Сириус со вздохом присел на корточки возле её стула и развернул Берту к себе.
- Ну, вот и спела бы. Всё равно тоска…
Берта смерила его долгим взглядом. Потом резко повернулась к клавишам. …А музыка уже плыла по комнате — на этот раз не столь сложная, приводящая в недоумение, но сразу трогающая до глубины души, потому что говорила она о нежности. А вслед за ней звучали слова на непонятном Сириусу Блэку языке, но интонация, говорившая о любви, грусти, прощании, надежде, делала их ясными. Ведь искренность не имеет наречия.
Голос у Берты был не очень сильный, глуховатый, будто бы отстранённый. Пение не поражало красотой и мастерством, но здесь и сейчас Сириусу хотелось слушать и слушать этот голос. Живое пение, даже не профессиональное, всегда притягивает.
Когда Берта допевала последнюю фразу, Сириус не сразу понял, что её руки уже не касаются клавиш, а спокойно лежат на коленях.
- «Опустела без тебя Земля… Если можешь, прилетай скорей…»
- О чём это? - поднял на Берту Сириус расфокусированный взгляд. И она рассказала Блэку о звёздах и нежности, о свободе и смерти, о французском лётчике и философе, жившем и умершем свободно. В полете — как птица или поэт.
…А руки у Берты и впрямь были царственно хороши…
- Ты, наверное, хорошо танцуешь? - неожиданно спросила девушка.