Страница 46 из 63
Утром, отправляясь на службу, я переплывал Босфор в легком каике, летевшем как птица под ударами весел темно-бронзовых каикджи, и любовался дивною панорамой берегов, смотрящихся в благословенные Пророком воды. Возвращался я обыкновенно поздно, потому что обедал в ресторане в Пере, а остальная часть вечера уходила на прогулки по улицам старого Стамбула, которого я не успел еще изучить как следует, или на скитания по веселым притонам квартала Абул-Вефа в поисках сильных ощущений. Но так как эти последние были довольно однообразны — вино, кальян, еврейские и армянские женщины в разных пропорциях и соотношениях, то, в конце концов, меня потянуло в иные места, более культурные и если и развращенные, то на европейский, а не на левантийский лад.
Итак, в тот вечер я очутился в Turc-Hôtel. Мне нравилось это место: во первых, там играет довольно приличный оркестр, а во вторых, в его мраморных залах можно любоваться младотурецкими дамами высшего общества, удивительно быстро усвоившими основные принципы эмансипации. Турчанки стареют рано, как еврейки, но в молодости они очаровательны со своей матовой бледностью, изящными ручками и великолепными газельими глазами. В общем, мне думается, немногие из этих красавиц жалеют о том, что сбросили наконец свои чадры. Ведь это было так просто!
Мне повезло: за соседним столиком сидела как раз такая красавица, показавшаяся мне с первого взгляда самым законченным и совершенным типом турецкой женщины. Но уже в следующую минуту я начал колебаться. Мне приходилось долго жить в Афинах, где я успел изучить в совершенстве гречанок: несомненно, в моей красавице было что-то греческое. Быть может, она родом из Македонии. Определить происхождение незнакомки по ее туалету было еще труднее и в то же время легче легкого: изящная mondaine[17] с Елисейских полей, одетая по последней модели Редферна[18]. Оживленно болтая со своим кавалером, сидевшим ко мне спиною, красавица бросала в мою сторону такие красноречивые взгляды, которые показались бы авансом даже далеко не самонадеянному мужчине. Я уже обдумывал подходящее вступление, несколько затруднявшееся наличностью кавалера: мой дипломатический пост обязывал меня к особой осторожности и не допускал и мысли о каком-либо недоразумении, даже самом корректном — вплоть до обмена визитными карточками. Но в этот момент мужчина повернулся в профиль— я узнал в нем советника германского посольства, Рудольфа Генца.
Германец, разумеется, должен быть моим врагом. Но, во-первых, Генц повсюду говорил о своем швейцарском происхождении, а во-вторых, казался мне на редкость симпатичным и теплым малым. Черт возьми, возможны же счастливые исключения, хотя бы среди немцев. Притом здесь, на Востоке, мы были, прежде всего, представителями Европы, а это тоже кое-что значит, не правда ли? Избегая, по молчаливому взаимному соглашению, разговоров на тему европейских событий, мы с Генцем ухитрялись оставаться в хороших отношениях и, понятно, всего менее я сожалел об этом сейчас.
— Чарли Бетфорд! Вот приятная встреча, мы только что говорили о вас.
И, не ожидая моей просьбы, Генц представил меня своей даме. Фамилию последней мне так и не удалось запомнить; я сомневаюсь даже, была ли произнесена эта фамилия при представлении, а потом, потом мы прекрасно обходились без нее. Но имя «Фатьма» показалось мне очень красивым: оно так шло к прелестной фигурке моей новой знакомой. M-lle Фатьма говорила по-по-французски так же свободно и изящно, как носила свой парижский туалет. Начался оживленный разговор, комплименты, любезности; шампанское искрилось перед нами в бокалах, оркестр играл что-то волнующее и мечтательное, — и в результате наши ноги под столом встретились — разумеется, случайно… В этой милой стране такие вещи происходят чрезвычайно просто.
Дальше все было так, как всегда бывает в таких случаях.
Я стал встречаться с Фатьмой все чаще; для этого стоило только пройти перед заходом солнца по Большой улице Перы. Увлекшись разговором, мы переходили по мосту через Золотой Рог и углублялись все дальше в пустынные улицы турецкого Стамбула, с их безмолвными домами, игрушечными мечетями и кладбищами, такими неожиданными среди большого города и такими поэтическими в своем задумчивом зеленом покое. Фатьма умела быть веселой и сентиментальной, остроумной и мечтательной, но прежде всего она неизменно оставалась прелестной, прелестной настолько, что, право, извинительно было потерять голову от ее близости. Я и не замедлил это сделать. В короткое время мы сблизились с нею так, как будто знали друг друга целые месяцы. Впрочем, это не совсем верно: в то время, как она могла изучить в совершенстве всю мою биографию, я знал о ней только одно: подобных глаз мне не приходилось встречать ни в одной стране Старого и Нового света. Общественное положение, личная жизнь, даже происхождение моей волшебницы были так же мало известны мне теперь, как и в первый день нашего знакомства, да признаться, и мало меня интересовали. Плохо только то, что при таком отсутствии любознательности я все-таки продолжал считать себя дипломатом…
Фатьма долго не решалась посетить меня в моем уголке, но в конце концов я все-таки убедил ее сделать это. «Вилла роз» привела ее в восхищение. Она восторгалась всем: моим парком, действительно великолепным, библиотекой, репродукциями картин Бёклина[19], коллекцией моих вееров, оружия и в особенности наргиле, которыми я гордился не без основания. Мне удалось разыскать эти старинные драгоценные наргиле, усыпанные драгоценными камнями, в одной еврейской лавчонке на старом базаре; это была настоящая редкость, которой позавидовал бы, пожалуй, не один музей в Европе. Фатьма оценила мои трубки, как знаток, с первого взгляда. Я предложил ей затянуться: она отказывалась, но глаза ее заблестели от удовольствия, и борьба с искушением была непродолжительной. Сидя на диване рядом, мы курили молча, как настоящие правоверные турки, а потом забыли весь мир в объятиях друг друга. Это было днем, около трех часов. Настал вечер, слуги спустили на окнах жалюзи из тонких дощечек и зажгли старинные бронзовые лампы, а Фатьма все еще была у меня. Сидя за пианино, она играла мою любимую «Chant de Cygne» Сен-Санса[20], играла превосходно, с глубоким чувством. Я молча любовался ею: утомленная, бледная, с благородной шеей, высоко поднимавшей прелестную головку над покрывавшим ее плечи голубым атласом, она сама походила на прекрасного лебедя, поющего свою прощальную песнь над родными водами…
Эту ночь она провела у меня, а к вечеру следующего дня перебралась ко мне окончательно. Так начался наш медовый месяц — самый сладкий из всех, которые мне приходилось переживать когда-либо. Фатьма любила меня глубоко и бескорыстно, как настоящая южанка, забыв все на свете, бросившись в омут своей страсти очертя голову. Я знал до нее много женщин. Не менее, чем маркиза де Корневиля[21], меня дарили своей благосклонностью и холодные сентиментальные англичанки, и француженки, испорченные, как лежалая дичь, особо ценимая знатоками, и испанки, у которых дня не проходит без слез и трагедий, и прочие, имена которых я позабыл давно. Но такой искренней, глубокой любви, трогательной и почти забавной в своей непосредственности, я не встречал никогда до сих пор — и, пожалуй, уж никогда не встречу, как это ни грустно. В моей памяти надолго останутся наши прогулки при луне по старому парку «Виллы роз», вековому тенистому парку, в лабиринте аллей которого, казалось, еще бродят призраки неверных жен и их палачей-евнухов, дикому парку, разросшемуся, как лес, на свободе. А ночные поездки но Босфору, когда каик, в котором мы были только вдвоем, засыпал посреди искрящейся серебром и золотом зыби и бархатный голос Фатьмы уносился вдаль, соперничая с соловьями в кипарисовых чащах Бенкоса. Иногда мы предпринимали и более отдаленные экскурсии по морю. Наша яхта, легкая и белая как мечта, неслышно скользила вдоль берегов; лиловые горы, освещенные заходящим солнцем, поднимались, точно исполинские букеты сирени, из венков темной зелени, в которой белые прибрежные виллы и деревни казались скромными полевыми цветами. В Стамбуле мы целые часы проводили среди могил гостеприимного кладбища за Адрианопольскими воротами, где мраморные разноцветные памятники, испещренные золотыми буквами, благосклонно смотрели на нас из-под нависших ветвей ив и кедров. Аллах велел мертвым мирно покоиться под землей и живым наслаждаться любовью и солнцем — ни те, ни другие не должны завидовать друг другу…
17
…mondaine — светская, модная дама (фр.).
18
…Редферна — Т. е. английской фирмы Redfern & Sons, в описываемое время одного из ведущих европейских домов высокой моды, с нач. 1880-х гг. имевшей отделения также в Париже и Нью-Йорке.
19
…Бёклина — А. Бёклин (1827–1901) — швейцарский художник и скульптор, виднейший символист, чрезвычайно популярный в нач. XX в.
20
…«Chant de Cygne» Сен-Санса — в тексте ошибочно: «Signe». Имеется в виду пьеса Le Cygne («Лебедь») из сюиты К. Сен-Санса (1835–1921) Карнавал животных (1886), с 1900-х гг. прославленная А. Павловой как балетный номер Умирающий лебедь.
21
…маркиза де Корневиля — Речь идет о герое комической оперы Р. Планкета Корневилъские колокола (1877), хвастающемся своими любовными победами.