Дети жакаранды

Все понимали: это не может длиться вечно. Каждый день может стать последним. Все это знали. Знала и Азар. Знала, что должна быть готова.

Но как к такому подготовиться?

Прошел едва ли месяц, а Азар не могла думать ни о чем, кроме ребенка. Все остальное потеряло для нее значение. Осталась лишь дочка – и неудержимая нежность, страстное желание уберечь и защитить. Азар начала даже раздражаться тому, как другие женщины держат ребенка. «Не так!» – говорила она, подбегая к товарке, и еле сдерживалась, чтобы не накричать на нее и не вырвать ребенка из рук. «Осторожнее! – говорила Азар. – Она же такая маленькая, косточки у нее совсем хрупкие!» И, взяв Неду из чужих рук, прижимала крошечное тельце к груди, ладонью придерживала голову и плечи. Никто лучше ее не знает, как правильно держать ее ребенка. Никто не знает, что нужно ее девочке. Никто, кроме нее.

Она понимала: это опасно. Надо остановиться. Пора начать учиться расставанию. Дитя ей не принадлежит, в любой момент его могут отнять. Нужно быть готовой. Но как?..

– А вдруг тебе разрешат самой отвезти ее к родителям? Вдруг позволят остаться у них на целый день? – сказала еще одна заключенная, теребя расстегнутую верхнюю пуговицу на блузе.

За дверью слышалось щелканье шлепанцев, шорох чадры, отдаленные голоса. Голоса тюремщиков.

– Вряд ли, – ответила Азар, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, даже безразлично.

Протянув руку, пощупала сохнущие детские вещи, сняла с веревки распашонку в мелкий голубой цветочек и принялась ее складывать.

Азар не знала, когда и как родителям сообщили о рождении внучки; но они прислали сюда, в тюрьму, посылку. Однако из присланных вещей добрались до камеры немногие. Несколько распашонок для Неды да пачка чая. Азар не сомневалась, что родители прислали больше, и уверения Сестры, что больше в посылке ничего не было, ничуть ее не убедили. Всякий раз, когда ее водили на допрос, из-под повязки на глазах она видела большую сумку, стоящую у двери в душевую. Азар не сомневалась: это ее сумка. Наверняка набита игрушками, мылом, подгузниками и детской одеждой. Каждый день она ждала, что ей принесут эту сумку… Увы, ее так и не принесли, а в один прекрасный день сумка исчезла.

– Как только они решат, что с меня хватит, просто приоткроют дверь, вот настолько, – Азар показала руками узенькую щелочку, – и ее заберут.

По камере пронеслись вздохи и стоны разочарования: «Ох уж эта Азар со своим вечным пессимизмом!»

Неда громко шмыгнула носом, завертела головой под носовым платком, и все взоры сразу обратились к ней. Малышка проснулась!

Почти сразу она захныкала, и Азар, отложив носовой платок и взяв ее на руки, гордо предложила ей грудь.

– А кто сказал, что ее вообще заберут? – спросила вдруг Париса.

Париса сидела вблизи того угла, где занималась гимнастикой Фируза. Она была единственной подругой Фирузы в камере. Как объяснила она сокамерницам, они знали друг дружку еще со школы. Как и у Фирузы, на воле у Парисы остался ребенок – сын Омид; он жил теперь с ее родителями и младшей сестрой. Во время ареста она была беременна вторым. Париса знала, что Фируза – тавааб, однако продолжала с ней дружить и всегда за нее заступалась. «Я знала Фирузу еще на воле, – сказала она однажды, когда остальные принялись упрекать ее за это. – На самом деле она хороший человек. Просто слабая. Слишком слабая для тюрьмы».

Для Азар Париса тоже была старой знакомой. Они встретились на свадьбе Бехруза, младшего брата Исмаила – одном из последних для Исмаила и Азар семейных торжеств. Париса была сестрой невесты.

А что-то сейчас с Бехрузом и его женой Симин? Об этом Азар спросила Парису в первый же день, счастливая увидеть в этих мрачных стенах знакомое лицо. И узнала, что их тоже арестовали. Симин сидела здесь же, в другой камере; о Бехрузе известий не было. Бехруз – высокий, широкоплечий, с громким смехом и красиво очерченными высокими бровями… Что с ним стало?

– Я слышала, одной женщине разрешили держать ребенка при себе целый год, до самого освобождения! – добавила Париса. Глаза ее блестели; наверное, она надеялась, что и у нее, когда она родит, не станут отбирать сына или дочь.

Все изумленно повернулись к ней.

– Правда?

– Так мне рассказывали. Может быть, тебе и не придется отсылать ее домой, если сама не захочешь!

Радостные голоса наполнили камеру: все оживленно обсуждали такую возможность. Даже у Азар сверкнули глаза, и пришла надежда. Но она тут же напомнила себе: не поддавайся, не верь, тюрьма – не место для надежды.

– Неужто? На целый год?

– Да, и домой они вернулись вместе!

Азар взглянула на Неду. Крохотное существо с круглой головкой и бездонными черными глазами так уютно, так доверчиво прильнуло к ее груди, что все сомнения Азар рассеялись. Ее маленькой дочке с ней хорошо. Лучше всего на свете. Где же еще ей быть?

Крепче прижав дочку к себе и стараясь, чтобы голос не дрожал, Азар сказала:

– Что ж, я хотела бы, чтобы, пока есть возможность, она оставалась здесь.

Да, это тоже надежда – и что? Нельзя ведь совсем ни на что не надеяться!

– Как думаете, мне позволят?

Прошла еще неделя – а о Неде никто не вспоминал. От Сестер не было ни слуху, ни духу. Азар ощущала легкость, почти всесилие. Быть может, надеяться не так уж опасно? Быть может, ребенка оставят ей? С новой энергией начала она шить «приданое» для Неды. Вышила для нее на одеяльце девочку, стоящую посреди цветущего луга. Снова начала носить свою любимую белую блузку в желтых и розовых цветах, таких ярких, что они светились в темноте, и танцевать лезгинку: прочие пели и прихлопывали в такт, а она плясала посреди камеры, притопывая ногами, и в ритме пляски подпрыгивали на ней желтые и розовые цветы. И нарядная блузка, и раскрасневшиеся щеки, и буйная масса волос, и сияющие черные глаза – все говорило о том, что Азар возвращается к жизни. «Какая же ты красивая, когда танцуешь!» – повторяли ей сокамерницы.

Раз в несколько недель на час в камеру передавали ножницы; и Азар начала стричь своих товарок. Вообще странно, что нам доверяют ножницы, думала она. Неужели Сестры не боятся, что кто-нибудь из заключенных себя порежет, может быть, даже покончит с собой? Хотя нет, конечно, не боятся. Им плевать. Пожалуй, они даже рады будут, если кто-то из нас зарежется: меньше заключенных – меньше возни. И узницы это понимают, вот почему никто и никогда не использует ножницы во вред себе. Будь они прокляты, если доставят Сестрам такое удовольствие!

Первой клиенткой «парикмахерского салона» Азар стала Марзия, за ней – еще одна девушка, недавно переведенная из другой камеры. На воле Азар никого не стригла, но парикмахером работала ее сестра, и теперь Азар старалась припомнить, как она пропускала пряди между пальцами и обрезала их по очереди, а затем подравнивала. В любом случае товаркам приходилось ей доверять – зеркала в камере не было. А потом подстричь ее попросила Фируза.

Азар не хотела стричь Фирузу. Ей было прекрасно известно, что Фируза – стукачка; еще во время ее беременности она доносила Сестрам, что Азар танцует лезгинку в камере. Танцевать заключенным было запрещено. Молиться надо, молиться, а не скакать и ноги задирать под воображаемую музыку! В наказание Азар отправили на крышу, и несколько часов она простояла там под проливным дождем, чтобы дождь вымыл музыку из ее тела, из тела ее нерожденного ребенка, чтобы она усвоила наконец, что тюрьма – не место для радости и счастливых детских воспоминаний. После этого Азар поклялась не иметь с Фирузой никакого дела. Однако с появлением ребенка изменилась и Фируза: а тюрьма, сказала себе Азар, – не то место, где стоит цепляться за старые обиды.

Итак, Фируза села на стул посреди мокрой и грязной душевой, а Азар встала у нее за спиной с ножницами в руках, с сомнением глядя на толстую пушистую косу, спускавшуюся ниже талии. У Азар не было даже расчески.

Подумав немного, она поднесла ножницы туда, где начиналась коса, к самому затылку Фирузы, и сомкнула лезвия. Однако из этого почти ничего не вышло. Азар ждала, что коса упадет на пол – а вместо этого услышала поскрипывание плохо поддающегося материала: волосы, густые, словно плотная ткань, сопротивлялись ножницам. Попробовала еще раз – снова безрезультатно. Волосы уходили из-под удара, Азар больше пилила их и крошила, чем резала. Она защелкала ножницами энергичнее, вгрызаясь в косу – и коса начала поддаваться, оставляя после себя пряди, торчащие под разными углами, разной длины и толщины. Тут только Азар сообразила, что волосы надо было сначала расплести! Но останавливаться было поздно. Отчекрыжив половину косы, Азар остановилась и подняла взгляд. От усилий у нее заболела рука. Сокамерницы внимательно смотрели на нее. Все, кроме самой Фирузы, понимали, что происходит – и просто смотрели, и голая лампочка под потолком бросала мертвенный свет на их пепельные лица.